Я же постоянно покрываюсь краской стыда и стараюсь найти компромисс. Меняю мнение и цвет лица так же быстро, как горностай в Зоологическом музее – зимний окрас меха на летний, стоит только детской руке один-единственный раз нажать на нужную кнопку.

У Филиппы же лицо невозмутимое, точно у рыбы альбулы. В особенности если кто-то вторгается в сферу ее интересов. Но я-то знаю свою старшую сестру распрекрасно.

Еще в раннем детстве Филиппа где-то услышала, что у совравшего человека на лбу появляется черная черта. И поэтому, когда говорила неправду, прикрывала лоб ладошкой. Эта привычка сохранилась у нее до сей поры. Так что всем домашним сразу становится понятно, когда Филиппа искажает действительность.

– Человек врет двадцать раз в день, – утверждает она.

Ольга иронично кивает:

– Ну да, рассказывай сказки!

– Лоб-то что, но за ним мозг караулит, – полагает Варинька.

Теперь Филиппа читает все доступные ей научные труды о том, что такое ложь и каким образом тело выдает лжеца.

– Лгуны почти совсем не моргают, – говорит она и так пристально смотрит на нас, что Ольга не в силах удержаться от хохота.

– Туловище мерзнет, а стопы указывают путь к ближайшему выходу.

Филиппа знаменита еще и своим скопидомством. Особенно в отношении собственных вещей. Как-то раз Лиззи, заехавшая к нам выпить чего-нибудь по дороге из аэропорта, преподнесла нам, каждой из трех сестер, необыкновенный подарок в виде коробки шоколадных конфет с начинкой. Мы с Ольгой слопали свои менее чем за час. Филиппа же, напротив, откусила по маленькому кусочку от каждой конфетки, после чего аккуратно разложила их по ячейкам. Пометила территорию. Год спустя мать моя обнаружила коробку с бывшими шоколадными конфетами в самой глубине шкафа. Конфеты были обгрызенными, позеленевшими от плесени, превратились чуть ли не в живые организмы. Это на долгие годы стало предметом насмешек, ведь о том, что она просто забыла о конфетах, не может быть и речи: Филиппа – ярчайший пример потрясающей памяти. В ее мозгу, где-то между гиппокампом и височными долями, располагается тайный склад, до предела забитый ежедневниками и календарями. Она помнит дату любого события, и мы используем этот ее талант, когда возникают споры на сей счет.

– Филиппа, что было двадцать четвертого апреля?

– В тот день мы ели на обед Варинькины голубцы, а потом поехали на собачьи бега. Гонку на пятьсот шестьдесят два метра выиграл Черный Борис с преимуществом в два корпуса. Белле пришла второй.

А я с трудом вспоминаю, чем мы занимались накануне.

Когда старшая моя сестра не датирует события, она ставит таинственные селенологические эксперименты или тщательнейшим образом изучает свое собрание окаменелостей.

* * *

Пока я слушаю захватывающие рассказы Филиппы обо всех знаниях, которыми забита ее голова, Ольга исполняет очередное музыкальное произведение. Эта девушка поет безостановочно. Поет, утешая Филлипу после очередного приступа или призывая своего будущего жениха сделать несколько шагов алебастрово-белыми ногами и сойти со страниц Песни песней. Она воспевает восход солнца над Эресунном и его закат на папином скалистом острове. Она поет, точно свихнувшийся черный дрозд в саду, чтобы подчеркнуть: это моя фишка, моя область деятельности. Prends garde à toi…[67]

Она поет, чтобы раскрасить обыденность. Задрапировать чистое небо порхающими малеровскими бабочками-адмиралами, печальными в предчувствии близкой смерти.

И остаюсь я со своим художническим томлением, живущим в моем взгляде. Печальные тона на тротуаре повсюду. Грязь, мусор, пожеванная жвачка валяются на сточной решетке и взывают о себе, но никто другой не обращает на них внимания. Теперь у них есть шанс проявить себя в новых цветосочетаниях.

А на острове в шхерах в глазах отражается огромное бледно-желтое небо, удерживаемое на месте скалами, изображенными жирными мазками умбры глубокого оттенка. Взгляду моему мил кобальтово-синий цвет, цвет тени, отбрасываемой молчаливыми соснами.

«Господь милосердный! Ты и вправду с равной щедростью распределил свои дары между нами? Мозг – Филиппе, музыку – Ольге, а живопись – мне?»

Прорастает росток надежды. Смогу ли я стать великим живописцем и примоститься где-нибудь в уголке истории Сотворения мира? Не превратиться в бурого карлика, а прославить дедово имя?

Только бы я смогла перебороть сомнения и не повернуть назад в самый неподходящий момент. И тогда мы с Ольгой вместе пойдем по пути к лучам славы.

«Открывающие новые пути юные художники нашего рода».

* * *

Теперь я сама езжу на велике в музей после школы. Обычно по четвергам, когда Янлов обязательно бывает на рабочем месте. Я люблю этот зал. Мой наставник трудится здесь двадцать лет, и ему знаком каждый мазок на каждой картине.

Он рассказывает мне о художнике Иммануэле Ибсене[68] и желтом трамвайном билетике:

– Однажды художник увидел желтый трамвайный билетик на свинцово-сером тротуаре. Маленький бумажный квадратик освещал всю улицу. Вдохновленный увиденным, художник врывается в свой дом и в азарте добавляет на полотно желтого. Желтого пополам со свинцово-серым, чтобы дать как можно больше света и добиться нужного цветового эффекта, – объясняет Янлов.

Я согласно киваю.

– Без волшебства будет одно сплошное разочарование. – Он смотрит на меня пристальным взглядом.

– Но почему исчезает магия? – спрашиваю я.

– Желтый не станет более желтым просто оттого, что ты используешь много этого цвета, наоборот, – отвечает Янлов. – А вот маленькая желтая искорка в огромном темном море, она-то и завораживает глаз. Точно так же, как любви в тебе не прибавится лишь оттого, что ты раз за разом признаешься в ней своему избраннику.

Важный урок.

– Любовь должна светить как маленькие фонарики в свинцово-сером океане, чтобы ее магия подействовала на зрителя и появилось ощущение счастья, но только на несколько драгоценных минут, – улыбается мой наставник.

Не забыть бы рассказать об этом Ольге!

Янлов и другие художники дают мне новые знания, но и оставляют коричневые пятна на сердце. Яблоко с бочком стучит у меня в груди от отчаяния: ведь волшебство всегда навещает нас лишь проездом.

– Меланхолия – замечательная основа для колориста из северной страны, – утешает меня Янлов.

Он считает, что я уже достаточно подготовлена, чтобы приняться за немецких экспрессионистов. У каждого художника своя правда. Кто-то пытается привнести в хаос гармонию, другие ставят на конфликт. У Эрнста Людвига Кирхнера, Отто Дикса и Макса Пехштейна[69] красный воюет с чахоточным зеленым. Использовать комплементарные цвета при контрастной цветовой схеме начали аж в 1906 году. От всего этого недолго и самой сбрендить, даже тошнота подступает к горлу. Что станется с канарейкой в угольной шахте? Друзья-художники из