Самое главное в любом приключении, в том числе и в самом мимолётном, — это время. Орёл любил говорить, что благодаря походам люди, которые прежде друг друга не знали, становились сплочённее. Чем дольше они шли в неизвестность, тем лучше были их отношения.

«Время лечит, птенец, и вместе с тем — калечит. Парадокс, который сложно понять», — сказал он однажды, когда никого не было поблизости.

Сокол считал, что это редкостный бред, пускай и приправленный щепоткой правды. Кому, в самом деле, захочется спасать незнакомца, которого к тебе приставили? Выбирая между жизнью и смертью, ты без колебания выберешь для себя жизнь, а для другого — смерть, и здесь ничего не поделать. Так устроен любой живой организм, будь ты хоть человеком, хоть нивром, хоть драконом.

Орёл любил предаваться фантазиям и называть свою команду — семьёй, способной на многие героические свершения. Он верил, что каждый в его импровизированной «семье» спасёт другого, потому что как может быть иначе? Они проходили сквозь огонь и лёд, вытаскивали друг друга из неприятностей. В конце концов, всей командой поддерживали. Не это ли считалось близкими отношениями?

Сокол думал, что это показуха. Останься он один на один с кем-то перед лицом опасности, то произошла бы такая же безрадостная ситуация, что и с незнакомцем. Предательство. Удар в спину. Спасение собственной шкуры, если угодно.

Орёл умел всех сплачивать, держать беспризорных детей и взрослых под своим крылом, вселять в них какие-то немыслимые идеи, в которые верил сам. Он защищал их и отдавал им всего себя, потому что для него не существовало ничего важнее Балобана.

«Когда теряешь близкого, то долго страдаешь. Вся жизнь превращается в ничто. Ты блуждаешь по огромному миру, как маленькая овечка, и не знаешь, что тебе делать дальше, — делился Орёл и смеялся так горько и вымученно, что даже самый чёрствый всплакнул бы. — Самое сложное в таком состоянии — найти новый смысл, ради которого ты захочешь свернуть горы».

Орёл называл команду — семьёй, пока Сокол — знакомыми. И при этом после смерти людей, ставших незаметно для него самыми дорогими во всём Солфасе, он успел испытать невыносимую тоскливость, которую Орёл обязательно бы поэтично обозвал как «скорбь». Но разве будешь скорбеть по товарищам, на которых тебе абсолютно плевать? И разве будешь винить себя в их гибели, не значь они для тебя ничего?

«Нет ничего ужасного в том, чтобы те, кто не связан с тобой кровью, стали для тебя роднее настоящих родителей, Сокол. Понимаешь, в нашем мире много несправедливости, но иногда бывают вынужденные обстоятельства, от которых мать отказывается от ребёнка. Этот поступок — бесчеловечный, и я не оправдываю тех, кто на это способен, но я хочу, чтобы ты знал: всё не делится на чёрное и белое. Где-то обязательно запишется серое в виде смерти, и тут ты хоть бей, хоть ругайся — ничего не изменится. Такова наша суровая реальность».

Сначала, с самого младенчества, Сокол жил в противном приюте, издевавшемся над своими воспитанниками, а затем он сбежал и, сколько себя помнил, скитался по грязным улочкам. Он не привык делиться собственными переживаниями, потому что улица — место, которое вывернет всю твою душу наизнанку, закопает тебя, засмеёт, пока не уничтожит полностью. Он не привык называть кого-то семьёй, потому что и в приюте, и на улице — каждый сам за себя. Никто не станет давать тебе крошку хлеба — самому бы наесться тем скудным запасом еды. И никто, разумеется, не будет сочувствовать тебе, когда ты плачешь. Обзовут позорным нытиком — и так и будут называть до последнего твоего вздоха.

Жестокое воспитание имело свои последствия, но Сокол, спустя такое долгое время, с облегчением осознал, что точно мог назвать Орла не только своим наставником, но и отцом, пусть и неродным.

Жаль, что подобное понимаешь только тогда, когда навсегда потеряешь.

— Когда-а мы-ы уже-е доберё-ёмся? Я уста-а-ал!

Если ты будешь ныть, как жалкое ничтожество, то к своей цели ты навряд ли приблизишься.

— Не могу точно определить, — Медея поправила рюкзак. — Если мы прежде не делали бы слишком долгие привалы, то давно бы дошли до города.

— Это сейчас был укор? — Сокол прищурился. — Потому что если это был укор, то я напомню, как мне было плохо.

На твой нелепый бубнёж всем начхать.

— Что… — Медея, развернувшаяся к наёмнику, всем своим видом выражала отсутствие желания как-либо ссориться. — Сущий, нет! Я констатировала факты. Только и всего.

— Ужасная конста… конст… — Сокол ругнулся и ткнул в Лиднер. — Короче, плохо ты это делаешь.

— М-мой спаситель… мисс… я не…

— Не вмешивайся, Стриго! — повысила голос Медея, порядком раздражённая бессмысленными обвинениями в свою сторону.

— Не смей наезжать на него! У него есть право голоса!

Оуви, надеясь спрятаться от ругающихся, прикрыл ладонями лицо.

— Слушай, — Медея потёрла переносицу и невинно улыбнулась, — это нелепо. Всё это — нелепо. Я не обвиняла тебя ни в чём и вообще считаю тебя настоящим одуванчиком. То, что было — прошло. Поэтому давай не будем на ровном месте устраивать невесть что и продолжим идти дальше. Я хочу как можно быстрее попасть в грёбаную столицу, и я сделаю всё, чтобы этого добиться. С твоей помощью или нет.

Сокол, при всём уважении к себе, такой тон стерпеть не мог. Он вообще, если честно, был тем ещё заносчивым гадом, чтобы что-то терпеть.

Так что он не постеснялся и совершил одну очень глупую ошибку — не согласился, а продолжил напирать. И всё потому, что извиняться и признавать собственные ошибки было слишком тяжело даже в такой солнечный и прекрасный день.

— Ты могла бы додуматься взять хотя бы лошадей.

— Каким, февул тебя побери, образом я должна была взять лошадей? — язвительно поинтересовалась Медея. — Раком? Ползком? Ещё как-то?! Конечно, я могла бросить тебя, но моя совесть, представь себе, не позволила это сделать! Хотя в следующий раз я кину тебя, придурка, одного со своим духом!

Не устану повторять, что она мне нравится. Досадно, что в качестве сосуда попался ты, а не она. Впрочем, она бы и подохла быстрее, чем ты. Какая жалость.

— Сущий, да заткнись… — Сокол прикусил губу и виновато посмотрел на Медею. — Я не тебе, а ему… точнее… просто забудь!

Как меня можно забыть? И как она может игнорировать тот факт, что в тебе — я? Она боится. И твой рабский дружок — тоже. Они просто умело прячут свой страх. Но только посмей их обидеть, и тогда хрупкое доверие будет навсегда утеряно. Ха-ха, мне нравится видеть, как исчезает всё человеческое в ничтожествах, строящих из себя благородных!