Очаг, где влажные трещат дрова,

И лампу, чтоб мой вечер осветить.

И вот глаза я поднимаю к небу

И руки складываю на груди —

И говорю: «о, боже, может быть,

В каком-нибудь неведомом квартале

Еще живет мясник сентиментальный,

Бормочущий возлюбленной стихи

В горячее и розовое ухо.

Я научу его язык словам,

Как мед тяжелым, сладким и душистым,

Я дам ему свой взор, и слух, и голос, —

А сам — подмышки фартук подвяжу,

Нож наточу, лоснящийся от жира,

И молча стану за дубовой стойкой

Медлительным и важным продавцом.

Но ни один из мясников не сменит

Свой нож и фартук на судьбу певца…

Эта же тема, но в иной расстановке проходит и через затерянную «Харчевню». Поэма была написана в драматической форме.

Вечер в придорожной харчевне. Имена действующих лиц английские. Проездом останавливаются в харчевне двое веселых молодых людей, они пьют вино и читают друг другу стихи.

— «Ода бифштексу», — возглашает один из них и читает оду.

Но вдруг из-за прилавка раздается голос содержателя харчевни, седого человека в фартуке.

— Стихи нехороши, — говорит престарелый трактирщик.

Молодые люди удивлены и шокированы. Просят незваного критика объяснить, почему он считает стихи неудачными. Тот охотно, уверенно, с тонким пониманием дела объясняет это. Слово за словом, он сам начинает читать стихи, и тут проезжие молодые люди угадывают, кто перед ними: перед ними прославленный поэт, «сменивший лиру на нож, лоснящийся от жира…». Молодые люди, счастливые нежданной встречей, оказывают почести человеку, стихи которого научили их понимать поэзию.

Эта драматическая поэма была инсценирована и разыграна в лицах в одесском подвальном ресторанчике под вывеской «Мебос», что значит «Меблированный остров». Это было в голодные, но веселые годы общей молодости: поэтов приглашали в подвальчик для чтения стихов перед публикой и за это кормили их горячим ужином.

По инсценировке Багрицкий, в фартуке трактирщика, с подвязанной бородой и наклеенными баками, исполнял роль содержателя харчевни, проезжими поэтами были — молодой, еще не написавший в содружестве с Петровым «Двенадцать стульев», коротко остриженный Ильф и Лев Славин, еще ходивший в студенческой фуражке. Оба они прикрывали свое смущение ухмылочками, баловством. Вокруг за столиками сидели другие, еще более юные и восторженные участники инсценировки, загримированные кто под матроса, кто под кучера, девушки пели разученную песенку, а в самом дальнем углу, поблескивая стеклышками пенсне на изящном носике, следила с большим интересом за ходом пьесы молодая миловидная женщина. Многие из нас видели ее впервые. Но все мы уже знали, что это Лида Суок, сестра Симы и Оли Суок, ставшая женою Багрицкого.

Гаснут свечи, пустеют столы. Подвыпившая компания поет заключительную песенку:

Джен говорила: не езжай,

Мой милый, в путь опасный.

Пройдет апрель, наступит май,

И в щебетаньи птичьих стай

Воскреснет снова мир прекрасный.

Но судно верное не ждет:

Оно расправит крылья

И вновь направит свой полет

В кипучих волн водоворот,

Овеянный соленой пылью…

Прошел апрель, настал уж май,

Я сплю на дне песчаном.

Прощай, любимая, прощай

И только чаще вспоминай

Мой взгляд, встающий за туманом…

Позже это стихотворение появилось в печати в несколько иной редакции.

Женитьба Эдуарда насторожила нас. Что будет дальше? Еще никто из, нас не обзавелся своей семьей. Насколько совместимо это с вольной судьбой поэта?

Лидия Суок не всегда скрывала свое непонимание стихов мужа, заметна была ее тревога.

— Странные стихи! — робко признавалась она сестрам, одна из которых была замужем за поэтом Юрием Олешей. — Какая-то лестница на небо, гостиница «Спокойствие сердец», там — бог, перед ним голодный поэт… Отдельные русские слова… Я ничего не понимаю.

— Что поделаешь! Они все так пишут, — утешали Лидию Густавовну искушенные сестры.

Кое-кто горячился, слыша эти признания. Багрицкий добродушно усмехался.

Не уместно ли тут вспомнить, что сердце поэта чутко ко всему? И у Эдуарда, право, уже тогда было какое-то дополнительное чувство, близкое к безошибочности инстинкта. Оно роднило его с природой, помогало ему в отношениях с нею, с птицами и с людьми, оно же, видимо, и помогло сделать выбор в жизни.

2. История о бекеше, другие истории, отъезд в Москву

В эти годы Багрицкий еще не расстался с властью образов, форм, звуков, на которых он был воспитан.

Долго со всем беспокойством молодой души он искал подтверждение лишь тому, что запало ему в душу при первом — книжном — соприкосновении с поэзией. Думаю, не будет ошибкой сказать, что ни «персидский поход», ни агитационная работа Багрицкого на фронте и в газете еще не понимались им как накопление опыта жизни. Эти дела и впечатления еще не пересилили впечатлений юности и любимых книг.

В 1922 году родился у Багрицких сын Сева. Для товарищей Эдуарда Георгиевича это было ново и интересно. Начались посещения «святого семейства», как не без основания принято было называть эту семью. В старом одесском дворе, в доме с шаткими деревянными лестницами и стеклянной галереей, обрамляющей весь квадрат внутренних стен, где-то под чердаком помещались две комнатки. Нередко ранним утром, когда летнее солнце юга только начинало согревать камни, кто-нибудь из нас без всякого повода забегал к Багрицкому. Вот шаткая лестница уже позади, перед гостем новое затруднение. Накануне прошел ливень. Передняя комната в «квартире Багрицких» превращена в непроходимую лужу. Из второй комнаты доносится сипловатый, астматический басок Эдуарда, звонкий и нежный, всегда жизнерадостный голос Лиды.

Багрицкий читает стихи: «Из-за свежих волн океана…»

Гость, не решаясь перешагнуть через лужу, кричит:

— Эй, там, на переправе!

Голос Эдуарда затих. В дверях с доскою в руках Лида.

— Отойдите, забрызгает, — предостерегает она и ловчится перекинуть доску через лужу.

Доска подхвачена, гость у яслей «святого семейства».

Картина неустроенности, веселой нищеты.

Для полноты картины у корыта, служащего колыбелью, не хватает только осла. Младенец в корыте поднимает ножку.

— Садитесь, — приглашает Лида, — ну, хоть сюда.

Эдуард всегда рад гостю, он оживляется.

— Садись, — приглашает и он. — Что написал?

— Притчу в духе Руми «Поэт и его стихи». Ответ на твоего «Голландца». Но погоди, ты стихами оклеиваешь окна!

Половина окна заклеена газетой. Солнечный луч, просветив бумагу с колонкой стихов, падает в колыбель младенца.

Эдуард усмехается:

— Это мои стихи. Пусть. Так прозрачней их недостатки…

Гость обещает принести в следующий раз стекло. Это особенно приятно слышать Лиде. Эдуард слушает новые стихи «в духе