Шрифт:
Закладка:
Еще до ранней обедни все Вилково было на пристани. Семен Романович Стороженко, его земляки и приезжие люди, вроде меня, все мы вышли к Дунаю для встречи дубков, ведомых Мстиславом Родионовичем и молдаванином Костой. Об их приближении Семен Стороженко узнал, когда еще ехал в Вилково из своего штаба, и поторопился соединить две встречи — с семьей и с первым караваном из черноморского порта.
Он выглядел озабоченным. Молчаливая, бледная, но радостная Ольга Романовна плавно ступала за братом и с виноватою улыбкою на губах оглядывала свою круглую, пышную юбку, отводила ее рукой, и тогда открывалась нога, обутая в туфельку на высоком каблуке. Семен Стороженко вел Анну Матвеевну, плечистую, как ее муж, старуху. Романа Тимофеевича не было видно, а комиссар погранотряда и председатель шагали рядом с Семеном Романовичем.
Дубки показались на помутневшем желтом, искрящемся под солнцем плесе в восьмом часу утра. Шли они против течения, но по ветру, взбивая брюхами пену, сильно накренившись. Хорошо знакомые дубки из Одессы, окрашенные в темные краски, шли под одними передними парусами, напоминающим огромные полумесяцы. Они шли один за другим, их было шесть.
Вилковские рыбаки запрудили набережную и низкие зеленые берега. Доносился колокольный звон. Бородачи стояли в добродушном молчании все время, покуда дубки, быстро сбрасывая паруса, один за другим пришвартовывались к пристани.
На переднем судне среди моряков виднелась фигура белобородого Прахова. С высокого борта он озирал набережную и, увидя Семена Стороженко в его золотистой генеральской фуражке, поддерживающего под руку Анну Матвеевну, снял свой треух.
— Здоров, дорогой старик! Ну, сходи быстренько! — прокричал Стороженко, весь охваченный впечатлением этой встречи. Недавнего выражения озабоченности как не бывало.
Фрате-Костати сошел с дубка, ошвартовавшегося вторым. Он быстро сбежал по сходне, почти не прогибая ее, недоверчиво глянул в сторону Ольги и ее брата и замешался в толпе. Семен Стороженко оглядел Ольгу, повел пальцами по бритой губе и улыбнулся из-под ладони, потом, устремляясь навстречу Мстиславу Родионовичу, по-отечески протянул к нему руки.
В это время голубятники выпустили голубей. Птицы кружились под хлопанье стравленных на дубках кливеров. Бородачи приветливо и солидно оглядывали суда, но посматривали и наверх, на птиц, снежно блестевших в синеве. А кто помоложе, те уже толпились под самыми брюхастыми бортами дубков, перекликаясь с матросами, веселыми балагурами из Одессы, с атаманами рыболовецких артелей, сухощавыми, выжженными солнцем дядьками, потомками запорожцев, что-то кидали им. Толпа перемешалась. Я уже не видел ни Ольги, ни Косты, ни Мстислава Родионовича. Лишь на мгновение я опять увидел Семена Романовича; он озирался, вероятно разыскивая меня, потому что, разыскав, крикнул:
— Возвращайтесь в хату обедать! Роман Тимофеевич там заскучал один.
Но мои рыбники собрались в обратный путь. К Стороженко я не пошел.
Думаю, что поступил правильно.
Все вовремя было пресечено. Мы вместе встретили дубки, а то, что случайно приоткрылось мне в семье Стороженко, конечно, должно было только смутить меня, невольного соглядатая… Зачем я там?
К тому же — как оглядеть все? Мог ли я дождаться исполнения того, что только лишь начиналось во дворах старого, полного птицы, рыбы и вербы, зеленого Вилкова, утомленно хранящего следы былых веков?
Нет, я правильно сделал, не убоявшись волны Дуная, тем более что образ сильной, нежной, чужой и приветливой женщины уже вызвал во мне снова боль утраты того, что и не было найдено.
МОЙ СТАРШИЙ ДРУГ — БАГРИЦКИЙ
Не ищите в его жизни происшествий простолюдина, — их не было, нет минут непоэтических в жизни поэта; все явления бытия освещены для него незаходимым солнцем души его…
1. Прости меня, классическая муза!
Не случайно юношу Багрицкого прельщал образ народного певца и поэта Тиля Уленшпигеля. Веселый нрав, сметливость, отвага, преданность народу, способность чувствовать и умение действовать — все нравилось здесь Багрицкому, все владело воображением юноши, и ему самому хотелось быть таким, каким был Тиль Уленшпигель.
Исполнение подобных желаний дается не сразу. Долгое время, годы молодой Багрицкий только подражал своему герою. Юношеское чувство мира, открытого солнцу, облегчало этот воображаемый союз. В приморском городе, где родился и рос Багрицкий, многое способствовало этому чувству. Но, разумеется, тут не было еще самого главного — не было общности жизненных ролей, в судьбе молодого Багрицкого еще ничего не было от судьбы Уленшпигеля.
О Багрицком вспоминают охотно. Я часто задумывался, что так привлекало к Багрицкому, почему столько разных людей и теперь всегда охотно и интересно говорят о нем? В чем дело?
Конечно же весь характерный живописный облик этого человека, его причуды и чудачества, вкус к бойкому словцу, постоянная поэтическая настроенность, неизменная готовность говорить о поэтическом, читать и слушать стихи, притом умение читать стихи, умение внимательно слушать, страстный интерес ко всему живому, ко всякому научному исследованию, к зоологии, а особенно к птицам и рыбам, наконец, великая симпатия к людям, соприкасающимся с природой, искусством, так же как и симпатия к людям патриотического и воинского подвига, — все эти черты глубоко привлекательные, достаточные для того, чтобы и этот человек был желанным другом и собеседником людей, причастных к искусству, природе, воинскому долгу.
Невольно вспоминается проницательное, тонкое замечание К. А. Тимирязева: «Очевидно, между логикой исследователя природы и эстетическим чувством ценителя красот есть какая-то внутренняя органическая связь». Слова эти относятся к характеристике английского художника Тернера, но могли бы быть сказаны и о Багрицком.
Повадки и жесты, хороший вкус и весь пафос жизни, свойственные Багрицкому-юноше, оставались характерными и для Багрицкого уже потучневшего, поседевшего, все менее подвижного, но все такого же отзывчивого, интересного, покладистого друга.
Неизменно романтический внешний облик Багрицкого сам по себе был способен создать легенду, множить рассказы, анекдоты о человеке, всегда окруженном аквариумами, клетками, рыболовами, охотниками, писателями. Да, таким был Багрицкий всегда — и тогда, когда был еще худым, долговязым, угловатым и хмурым юношей с нежно-матовым цветом лица, со взглядом исподлобья, и тогда — через много лет — когда юношеская ясность и даже задорность, насмешливость этого взгляда исподлобья красивых серых глаз сменилась взглядом тяжеловатым, иногда болезненным. Все тело потучнело, в плечах стало широким, голова пригнулась, цвет лица из матового стал таким же серым, как неизменно наползавший на лоб, как бы казацкий седеющий чуб.
Багрицкий всегда хотел куда-нибудь ехать, не чурался новых впечатлений, положений, в которых можно проявить мужественность, сметку, самоотверженность. Но болезнь держала его на топчане. Тут же обычно лежала любимая настольная книга «Аквариум любителя» Золотницкого и развернутая ученическая
