Такие, по крайней мере, вести приносили из Литвы, где Ходкевич объявлял, что Унию разорвёт.

Так со всех сторон падали удары на последнюю из Ягелонов.

Но как раз, может, величина опасности, угроза этого положения, добывали из слабой до сих пор женщины силы, каких в ней никто не ожидал.

Она плакала ещё иногда, закрывшись в спальне, но когда так, как сегодня, было нужно выступить в защиту своих прав, находила в себе достаточно энергии, чтобы не поддаться давлению, не сдаться власти, которой не признавала.

Епископ хелмский, смягчив, как мог и умел принцессу, попрощался с ней, спеша на совещание к воеводе Уханьскому.

Принцесса, к которой сегодня почти с императорскими письмами дошли ошеломляющие угрозы литвинов, уже загребающих её собственность, колебалась ещё насчёт того, как поступить и кого туда послать, чтобы встал на её защиту. Талвощ, хотя деятельный и знакомый с людьми, был слишком нужен ей здесь. Он сам чувствовал себя слишком маленьким, чтобы взяться за дело такой важности, и боялся гордости и ярости Ходкевича. Таким образом, нужно было ждать.

Тем временем после того, как нагло подбросили императорские письма, хотя и епископ, и воевода плоцкий остерегались раздражать принцессу, боясь, как бы она от них из Плоцка не упорхнула, удвоили вокруг срочно стражу, замок сделали почти тюрьмой. За выходящими и возвращающимися слугами сновали добавленные им надсмотрщики. Талвощ видел всё, возмущало его это, потихоньку доносил Доси, но были он и она того мнения, что Анне о том говорить не следовало.

Литвин горько усмехнулся.

– Если бы было нужно, – бормотал он тихо, – мы сумели бы их всех вывести в поле, а вдобавок их собственными людьми воспользоваться… ну, необходимо быть терпеливым даже до конца.

Дося Заглобянка могла тут обращаться менее свободно, но внимательно присматривала за своей пани, а должна была также и за Жалинской иметь око, дабы не допустить издевательства над принцессой. Очень часто она сама падала жертвой, немного вводя в заблуждение влюблённого Матиаша, который имел над матерью преимущество, и, создавая ему надежды, которые сбыться не могли. Тогда Талвощ, который был ревнивый и от ока которого ничего не ушло, отчаянно смотрел на Заглобянку, а та от него издевательски избавлялась.

Для принцессы было единственным утешением, что имела свою любимую крайчину, вместе с которой по целым дням письма к княгине Брунсвицкой составляла, сообщая ей о самых маленьких происходящих тут событиях. Письма эти ждали референдария, который должен был их тайно пересылать.

Ксендз-епископ хелмский и воевода Уханьский знали, что обе пани много писали, догадывались, что это писание должно было куда-то отсюда отплывать, но на тропу напасть не могли.

Референдарий умел так ловко действовать, что за собой затирал следы.

О Гасталди пошли донесения от панов сенаторов, потому что епископ боялся ответственности, а принцессы Анны каждый день боялись больше, убеждаясь, что при видимой мягкости имела необычайную энергию и лишь бы чем ни отговорить, ни запугать себя не давала.

Ксендз Войцех, хотя по обязанности своей следил и доносил, не рад был подвергнуть себя опасности со стороны принцессы, с каждым разом пребывая, старался смягчать, утешать и доказывать свою доброту. Приятно ему также было, когда однажды утром прямо к нему прибыл шляхтич из околицы, некий Лешновский, простой собой, энергичный, румяный, загорелый, человек, одетый по стародавней сельской моде, совсем не выглядящий на придворного, кланяющийся до стоп, целующий руки, который ему объявил, что, будучи женатым на литвинке, имел великую любовь к семейству Ягелонов, которую разделяла и его жена, что оба они видели с состраданием осиротение последней из рода… пани, которой бы, согласно преимуществу, хотели чем-то послужить.

– Но, – добавил наивно Лешновский, – говорят, что в замок к принцессе не пускают без ведома панов… поэтому я извещаю, что телегу с дичью для нашей пани привёз на кухню.

Епископ рассмеялся.

– Ну, тогда мне с неё десятина будет принадлежать?

– Я об этом не забыл, – сказал, целуя его руку, шляхтич, – есть козёл и двенадцать куропаток для пастора.

– Стало быть, чего же хотите? – спросил епископ.

– А тогда бы я желал иметь то счастье самому упасть в ноги принцессе и сложить ей жертву – получить позволение.

Епископ пожал плечами.

– Что же, вы опять думаете, что мы принцессу в неволе держим, или что? – отозвался он. – Каждому к ней доступ свободен, а если смотрит и оглядывается, то потому, чтобы её не беспокоили интриганы, которые в мутной воде охотно рыбу ловят. Таким, как вы, никогда двери не закрыты.

Лешновский получил разрешение епископа, поехал в замок и чрезвычайно мудро объявил о себе Талвощу, которого отвёл в сторону.

– Ксендз-епископ хелмский позволил мне принцессе телегу с дичью подарить, – сказал он ему тихо, – но вашей милости я могу поведать то, что я не из-за дичи прибыл, послал меня сюда конфиденциально пан Ходкевич и нужно мне с принцессой увидеться в четыре глаза, но так, чтобы от этого разговора не было. Люди знают, что я телегу с набитыми у меня в лесу олениной и птицей для кухни доставил и только…

Они посмотрели друг другу с Талвощем в глаза, литвин был недоверчив.

– А если принцесса не захочет видеться с вами? – спросил он.

– Сделает плохо, – отозвался Лешновский, – потому речь о её деле. Литва без неё справляется, а она без Литвы… не знаю. Скажите, что я прислан от Ходкевича; она знает, что он значит и что может…

Пошёл тогда Талвощ, но так нелегко было устроить аудиенцию, чтобы ни крайчина Ласка и никто из двора не был в курсе дела и чтобы это не обращало глаз. Жалинская, Конецкий были завистливы и недовольны, когда их обходили.

Удалось, однако же, Талвощу упросить принцессу, чтобы Лешновского в в отдельную комору разрешила впустить, двери из которой в комнату аудиенций должны были быть открытыми, а тут только одна крайчина находилась.

Получив разрешение, Лешновский потянул на себе одежду, поправил ремень, погладил причёску и вбежал так смело и бойко, словно был совсем другим человеком, не тем, который перед епископом притворялся трусом.

Принцесса начала благодарить его за его достойный подарок, когда он, не теряя времени, из-за жупана достал письмо и, нагнувшись, подал его принцессе.

Жмудьский староста Ходкевич осведомлял в нём, что хотя говорит от него Лешновский, ему можно доверять.

– Что же вы мне принесли от пана старосты? – спросила, с любопытством приближаясь к нему, принцесса.

– Сперва низкий поклон, какой своей пани следует, – начал Лешковский. – Староста покорно просит вашу милость, чтобы вы не забывали, что происходите из литовской крови,