– Сторож клянётся, что его первый раз в жизни видел, – говорил Талвощ, – но так достойно выглядел, что он чувствовал себя обязанным послушать его, особенно, когда грошом подкрепил свой запрос. Потом я пошёл на разведку по замку, к воротным, не видели ли они кого чужого, входящего в замок; они сказали, что половину тех, что сюда теперь прибывают, не знают, и первый раз их видят. Узнать очень трудно. Я опасаюсь только, как бы этим поиском не возбудил излишнее внимание тех, что за нами тут на каждом шагу следят.

С небольшой добычей возвратилась Дося к принцессе, которую нашла с чётками в руке в кровати, неспокойно ожидающую новость. Было явно, что Гасталди, не в состоянии тут никому довериться, смело и неблагоразумно поручил бумаги человеку, который легко мог неловкостью предать. Почти чудом императорские письма попали в руки принцессы.

Что о них и об этом всём думала Анна, Дося только по заплаканным глазам, по вздоху и грусти в лице могла догадываться. Не принесли они утешения. Сердце и надежды принцессы были где-то в другом месте.

Утром приходящая крайчина нашла принцессу более бледной и грустной, чем обычно, но, расспрошенная, она не призналась в том, что стало причиной её тревоги.

Анна едва имела время одеться, когда Конецкий с официальной важностью пришёл объявить, что прибыл ксендз-епископ хелмский и срочно просил аудиенции.

Ксендз Войцех из Старожреб был мягким, вежливым, сладким старикашкой, к которому принцесса особенного доверия не имела. Стоял он тут на страже, как посланец панов сенаторов, которые при всех заверениях в верности и привязанности, всё больше угрожали принцессе неволей. Следовательно, был он врагом.

Анна была с ним вежлива, но осторожна.

Ксендз Войцех поздоровался с ней очень униженно и сердечно, спросил, как себя чувствовала, сел на указанный стул при столе и тяжко вздохнул.

– Пришёл к вашей милости с неприятным поручением, – сказал он, – но прошу верить, что всё, что тут делается – для будущего добра вашей милости. Мы, конечно, знаем, что Гасталди здесь, что старался попасть в замок и императорские письма, которые имел с собой, сумел переслать вашей милости.

Принцесса онемела от удивления. Побледнела, не зная, что ответить вначале. Не могла отрицать, потому что её бы это оскорбило, не знала, следовало ли признаться.

Ксендз Войцех, не получая ответа, сладко добавил:

– С великой для меня печалью я должен донести о том панам сенаторам и стражу около вашей милости удвоить. Не могут паны сенаторы согласиться на то, чтобы какие-либо соглашения без их ведома приходили к результату.

Во время, когда епископ это говорил, Анна имела время остыть и подумать.

– Отец мой, – ответила она, – делайте то, что вам поручили, и что почитаете за свою обязанность, ничего не имею против этого, но мне, королевской дочке, которая над собой не признаёт иной власти, чем власть Бога, вольно так же делать, что для себя почитаю лучшим. Невольницей не являюсь и не буду. Вы довольно уже ограничили мне свободу, не допуская даже к сёстрам писать, ни людей принимать, каких бы потребовала. Переношу это до времени, но, в конце концов, подниму голос и услышанным он будет; почувствую горе и найду друзей, что станут в мою защиту.

Она произнесла с таким достоинством, с таким волнением, что епископ был вынужден замолчать.

– Нельзя панам сенаторам принимать это за зло, – сказал он, помолчав. – Дело идёт о будущем королевства, над которым они должны бдить, ибо ответственны. Не могу позволить, чтобы без их ведома распоряжались.

– А кто же о том думает? – отпарировала высокомерно принцесса. – Я вовсе не порываюсь на это, но объявляю вам также, что над собой не допущу никому власти.

– Но вашей милости подбросили императорские письма? – спросил ксендз Войцех.

– Не вижу обязанности объяснять это вам, – спокойно отозвалась принцесса.

– Гасталди старается, чтобы увидеться и говорить с вашей милостью.

– Не видела его, не знаю об этом, – молвила принцесса холодно.

Епископ выдал свою тревогу, заломил руки.

– Говорят, что с ним вместе переодетым находится императорский сын Эрнест!

– А вы, отец мой, верите этому? – спросила принцесса. – И думаете, что я согласилась бы на тайное свидание с ним? Этим вы меня оскорбляете.

Никогда такой энергичной епископ не видел принцессу, изумился, но собственному, слишком острому выступлению начал это приписывать. Поэтому он смягчился.

– Ваша милость, простите мне, – добавил он тише, – я есть только посол… делаю, что мне поручили.

– А вы, отец, простите мне также, что стою в защите достоинства не моего только, но тех Ягелонов, из которых я тут последняя.

Епископ склонил молчащую голову, не ведал уже, что делать далее. В течении доброго промежутка времени продолжалась тишина. Анна первая её прервала.

– Я сбежала из Варшавы перед эпидемией, – проговорила она, – но несколько дней назад и сюда принесли весть, что она приближается к Плоцку. Не знаю, что там думают себе и говорят на это паны сенаторы, но как скоро будет угрожать опасность, уеду отсюда. Этого мне никто не запретит.

Ксендз Войцех посмотрел только на принцессу, на лице её он видел сильное решение.

– Но куда же отсюда? – спросил он, набожно складывая руки. – Выбор в самом деле будет трудным. Почти везде в городах и больших городах шляхта кучами съезжается для совещаний, а там, где какая-нибудь толпа, наибольшая опасность.

– Выберем спокойный угол, – промолвила Анна, – а в любом случае и это вам надлежит поведать заранее, а что паны сенаторы так бояться, дабы я без них о себе не решила, я также буду смотреть за тем, чтобы они мной не распоряжались без меня и моего ведома. Позволят или нет, туда, где мне будет нужно находиться, поеду. Никто не смеет королевскую дочку держать!

Говоря это, Анна встала, но, словно силы её исчерпались, упала на стул, платок приложила к глазам и сидела, заливаясь тихим плачем.

Ксендз-епископ хелмский, выступление которого привело к таким неблагоприятным последствиям, сидел также смущённый и неловкий.

С его уст срывались бессвязные и непонятные слова, он видел необходимость успокоить раздражённую принцессу, которая до сих пор довольно мягкой и медлительной его советам показывала себя. С другой стороны он боялся, как бы не уступить слишком много и не подвергнуть себя неприятностям.

Доходили уже до Плоцка угрозы шляхты, которая на тыкоцынское сокровище точила зубы и, несмотря на завещание короля, хотела его захватить, на нужды государства.

С другой стороны Литва также к этому сокровищу предъявляла равные себе права, а ещё громче отрицала законное распоряжение короля и самовольно уже добро Ягелонского дома, принадлежащее