Предметы, которые встречаются в коммерческом пейзаже Глупска, словно материализовались со страниц Библии или русских народных сказок: яблоки из Эрец-Исраэль соседствуют с избушкой на курьих ножках из восточноевропейского фольклора:

Длинными рядами сидят торговки, окруженные корытами, в которых полным-полно чеснока, огурцов, вишен, крыжовника, красной смородины, китайских яблок, мелкой груши[198]. В стороне скособочилась ветхая будка на курьих ножках, без окон и дверей, в которой, по рассказам седовласых старцев, некогда помещался солдат-будочник. Весь город бегал тогда смотреть на это чудо. Возле будки, которой здесь гордятся, словно старинной крепостью, под навесом из нескольких прогнивших дощечек, покрытых рогожей и соломой и опирающихся на четыре искривленных столба, восседает торговка Двося [Abramovitsh 1957: 221].

В этом описании есть и восхищение, и насмешка. Восторг, который Вениамин испытывает при виде израильских яблок и чудесной будки, говорит о том, как невелик был мир для евреев, проживавших в черте оседлости. В то же самое время на базарной площади Глупска для Вениамина смешиваются два нарратива (еврейский и славянский), которыми ограничено его провинциальное мировоззрение. Эти нарративы временно превращают обыденный коммерческий пейзаж в небесный Глупск – Глупск из еврейско-украинского мира фантазий.

Вениамин и Сендерл не находят десять колен Израилевых, но расширяют границы своего сознания и опыта. Их путешествие заканчивается в тот момент, когда, все еще находясь в Глупске, они попадаются на удочку хопперов — евреев-вербовщиков, которые поставляют в царскую армию определенное количество еврейских рекрутов (как правило, вместо других, имеющих возможность откупиться)[199]. Это событие отсылает читателя к началу путешествий Вениамина. Находясь на крестьянском возу в окружении кур, яиц и прочих товаров во время своего первого возвращения домой, Вениамин мечтал о том, чтобы попасть в руки евреев, а не иноплеменников: «Хоть бы продал меня еврею, – думал Вениамин, – тогда бы я еще мог кое-как душу спасти! Но что, если он меня продаст какому-нибудь принцу или, упаси бог, принцессе из иноплеменных (fun di umes haoylem), – тогда я пропал, погиб навеки!» [Abramovitsh 1911,10:20]. Однако оказывается, что в рабство продает Вениамина и Сендерла именно еврей, подобравший их на дороге. Когда они после попытки бегства из казармы предстают перед военным судом и узнают, что их поступок карается по закону, Вениамин восклицает в свою защиту:

– Ваше благородие! – воскликнул Вениамин. – Хватать (khap-реп) людей средь бела дня и продавать их, как кур на базаре, – это можно, а если они, бедные, захотели спастись, то это называют провинностью? Коли так, то ведь на свете ничего святого нет, и я тогда вообще не понимаю, что можно и чего нельзя! [Abramovitsh 1911, 10: 117].

Эта небольшая речь, благодаря которой Вениамин и Сендерл, по счастью, освобождаются от службы как умалишенные, является посланием Абрамовича к его читателям: официальное просвещение подвело русских евреев. Мир диаспоры оказывается опасным местом для еврея из Тунеядовки, причем наибольшая опасность исходит не от украинского крестьянина, который склонен заниматься своими делами и готов при случае прийти на помощь, а от религиозного еврея. Хаотичный коммерческий пейзаж является в этом романе не только фоном, который высвечивает ошибки и заблуждения Вениамина, но и метафорическим изображением фундаментально несправедливой государственной системы, где насильно забритые в рекруты люди превращаются в живой товар. Однако в 1880-е годы погромы и репрессивные законы сделали уже реальный, а не литературный коммерческий пейзаж Российской империи местом опасных столкновений между евреями и славянами.

1880-е годы как поворотный момент в истории коммерческого пейзажа

В марте 1881 года участники революционной террористической организации «Народная воля» убили популярного в народе царя Александра II, прозванного Освободителем за отмену крепостного права в 1861 году. Последовавшие за этим убийством погромы 1881–1882 годов и принятые в связи с ними правительством законы изменили существовавший тогда коммерческий пейзаж – как в реальности, так и в литературе. Многие из этих погромов происходили на рынках и ярмарках, а также в ходе христианских праздников. Законы, целью которых было предотвратить подобное насилие в будущем, накладывали ограничения на евреев в области торговли. В результате в русском обществе коммерческий пейзаж стал восприниматься как болевая точка еврейско-славянских отношений. Александр Орбах писал, что первоначально погромы прокатывались по России волнами:

В первой волне, от середины апреля до первой недели мая 1881 года, произошло свыше 175 инцидентов как в небольших местечках, так и в крупных городах, таких как Одесса и Киев. После двухмесячной передышки прокатилась еще одна волна погромов, числом около 30, разорившая Полтавскую и Черниговскую губернии. Далее, в день католического Рождества 1881 года, начались беспорядки в Варшаве. Последним актом насилия, относимым к погромам 1881–1882 годов, стал погром в Балте в марте 1882 года [Orbach, Klier 1984: 1].

Правительство пыталось восстановить общественный порядок, взяв под контроль отношения между евреями и христианами[200].

Введенные законы, действие которых распространялось только на губернии, входившие в черту оседлости, менялись несколько раз в период с 1882 по 1917 год. Официально они были приняты для того, чтобы защитить евреев от антисемитских бунтов, подобных тем, что оставили сотни людей без крова в 1881–1882 годы. Фактически же они очень сильно ударили по «мобильности и материальному положению евреев в Царской России»[201]. Как писал еврейский историк Симон Дубнов, «в период между погромами в Варшаве и Балте правительство готовило для евреев серию легальных погромов»[202]. Вот три главных пункта «Майских правил».

Евреям временно запрещалось:

1. Селиться в сельской местности (вне местечек и городов).

2. Приобретать и арендовать недвижимое имущество вне местечек и городов и быть свидетелями или поверенными в такого рода сделках.

3. Торговать в воскресные или христианские праздники. Это же правило относилось и к христианам [Bunge 1981:27–28; Dubnow 1975:312].

Последствия двух первых положений «Майских правил» были для евреев катастрофичными. Полина Венгерова в своих «Воспоминаниях бабушки» писала: «У евреев отобрали последние остатки прежних свобод. Ограничения и запреты с временными послаблениями и ужесточениями продолжаются по сей день, и конца им не видно. Право евреев на жительство все больше сужалось» [Венгерова 2003]. Запрет торговли по воскресеньям и в христианские праздники, хотя он и был принят для того, чтобы не допустить массовых сборищ, которые могли бы перерасти в беспорядки, по факту привел к криминализации многих занятий, являвшихся обычной частью коммерческого пейзажа.

Как и другие положения «Майских правил», этот последний пункт допускал свободу интерпретации[203]. В социальном же плане «Майские правила» стимулировали христианских жителей Украины проявлять свои антисемитские чувства посредством жалоб