к Квитке. Отвечая на слова Грота о том, что Квитка позволяет себе в письме то, что «и в разговоре не всегда удается услышать», Плетнев возражает: «Если он создал столько характеров, столько положений, столько сцен; если он раскрыл перед нами столько разнообразных, незаимствованных, самых неподдельных красот в жизни человека и в его душе, так можно ли критиковать, зачем он в одной повести начал фразу словом тъфу»[178]

Как писали Делёз и Гваттари, «нет никакого большого и революционного, есть только малое» [Делёз, Гваттари 2015: 34]. Подобно Парразию, который выиграл состязание с Зевксисом, изобразив занавес, Квитка приобрел своих самых преданных поклонников благодаря тому, что изображал подлинный украинский быт во всех своих произведениях, на каком бы языке они ни были написаны. Даже самые непримиримые критики Квитки признавали, что он намного точнее передает жизнь украинских провинций, чем любые другие читаемые в Петербурге писатели, включая Гоголя. Коммерческий пейзаж Квитки является, как ни странно, одновременно и убежищем художника, и площадкой, на которой он готов вступать в спор с критиками. Просторечные выражения (не всегда понятные и иногда раздражающие), провинциальность, даже консерватизм, роднившие Квитку со многими его героями, – вот то, что вызывало отторжение у многих русских читателей и любовь у читателей украинских. Вскоре после смерти писателя И. И. Срезневский написал в «Москвитянине», что целью творчества Квитки было впечатлить восприимчивых к человеческому языку своим простым сельским бытом [Срезневский 1843: 503]. Как один из многих украинцев, пытавшихся сделать себе имя в издательских кругах Петербурга, Квитка вынужден был бороться с критикой, которая благосклоннее отнеслась бы к его произведениям, будь они адресованы широкому кругу русских читателей. Подобно Гоголю, Квитка использует украинский коммерческий пейзаж для того, чтобы показать мир, скрытый за занавесом предметов и притворства. Однако мастерство Квитки как раз и состоит в изображении этого самого занавеса.

Глава 4

Рынок как место рождения современной еврейской литературы (1842–1916)

Читатель Гоголя въезжает на Сорочинскую ярмарку вместе с «нескончаемою вереницею чумаков с солью и рыбою»; герои «Ярмарки» Квитки отправляются в путь «в коляске, нагруженной до невозможности шкатулками и подушками» [Гоголь 1937–1952, 1: 112; Квітка 1978–1981, 4: 379]. Родившийся через 50 лет после Гоголя классик идишской литературы Шолем Рабинович (1859–1916), известный всему миру под псевдонимом Шолом-Алейхем, использует коммерческий пейзаж в качестве метафоры своей жизни и творчества:

Почему именно «С ярмарки»? Человек, направляясь на ярмарку, полон надежд, он еще не знает, какие его ждут удачи, чего он добьется, Поэтому он летит стрелой сломя голову – не задерживайте его, ему некогда! Когда же он возвращается с ярмарки, он уже знает, что приобрел, чего добился, и уже не мчится во весь дух – торопиться некуда [Sholem Aleichem 1917–1923, 23: 16; Шолом-Алейхем 1959, 3: 269–270][179].

Шолом-Алейхем написал «С ярмарки» в 1914–1916 годы, сразу после своего отъезда из Европы в Нью-Йорк. Место действия – его родное местечко Вороньков недалеко от Переяслава, примерно в 250 км от Сорочинцев, родного села Гоголя[180]. Если Гоголь и Квитка привнесли украинские мотивы в русскую литературную традицию в период неопределенности в русско-украинских отношениях, то коммерческий пейзаж Шолом-Алейхема знакомит читателя с жизнью украинской провинции в тот момент, когда в царской России особенно остро встал еврейский вопрос.

Хотя историки литературы давно отметили влияние Гоголя на творчество Шолом-Алейхема, речь, как правило, идет только о любви обоих писателей к юмору и отдельных сюжетных линиях. Фундаментальные идеологические и социальные различия между Гоголем и Шолом-Алейхемом приводят в отчаяние тех исследователей, которые пытаются сравнивать их поэтику: если Гоголь предостерегает об опасности проникновения чуждых элементов в пасторальный славянский пейзаж, то Шолом-Алей-хем пишет о том, какими бедами грозит восприятие русскими евреев как вечных чужаков, и критикует превращение евреев в козлов отпущения – процесс, принявший особо жестокие формы в 1880-х годах. Чтобы преодолеть эту пропасть, разделяющую Гоголя и Шолом-Алейхема, нам придется разобраться в том, что происходило за эти полвека в общественной жизни и в литературе и почему Шолом-Алейхем не только познакомил своих еврейских читателей с коммерческим пейзажем Гоголя, но и обратился к гоголевским персонажам – евреям, ломая стереотипный образ еврейского торговца из украинской провинции. Когда мы смотрим на произведения Шолом-Алейхема сквозь призму коммерческого пейзажа, сильное влияние на него Гоголя становится очевидным: оба изображают этот пейзаж как микрокосм Российской империи. Однако у Шолом-Алейхема фигура говорящего на родном языке рассказчика продолжает скорее линию еврейских писателей Гаскалы, особенно Шолема-Янкева Абрамовича, более известного как Менделе Мойхер-Сфорим.

Кроме того, в своей критике антисемитизма Шолом-Алейхем сходился с современными ему русскими и украинским писателями, в частности с Горьким и Короленко, которые были социальными реформаторами и выступали за перемены в отношениях между различными народами, сосуществовавшими в Российской империи; эти отношения стали особенно напряженными в конце XIX века. Шолом-Алейхем объединил в своем творчестве все три литературные традиции: юмор украинского классика русской литературы, новые тенденции в идишской прозе и стремление улучшить культурное и политическое положение евреев в России.

В 1880-е годы в отношениях между различными народами и общинами, проживавшими на территории Украины, произошел коренной перелом. После убийства Александра II в марте 1881 года и прокатившейся за этим по России волны еврейских погромов российское правительство приняло ряд жестоких законов, которые еще сильнее ограничивали права евреев на проживание и занятия торговлей. Эти перемены в русско-еврейских отношениях не только ударили по провинциальной торговле, но и задали тон общественной дискуссии о роли евреев в российском государстве[181]. Соответственно, литературный коммерческий пейзаж тоже должен был претерпеть изменения. В конце XIX века базар стал метафорой конфликта между евреями и их славянскими соседями, причем как в еврейской, так и в нееврейской литературе. Изображение коммерческого пейзажа в литературе на идише отображает новые русско-еврейские отношения, сложившиеся в тот период, когда роль чужаков перешла от украинцев к евреям. Хотя тема коммерческого пейзажа вышла на передний план в идишской литературе – особенно у Шолом-Алейхема с его переосмыслением гоголевской ярмарки – именно после погромов начала 1880-х годов, началось это еще в 1840-х годах в художественной литературе Гаскалы (еврейского просвещения). Прежде чем обратиться к коммерческому пейзажу Шолом-Алейхема, давайте остановимся на идишской прозе русской Гаскалы.

Ранние годы: литература на идише обращается к коммерческому пейзажу

Маскилы (еврейские просветители), имея возможность писать на любом из трех языков – русском, древнееврейском (иврите) или идише, – часто делали выбор в пользу какого-то конкретного языка в зависимости от того,