и Квитка. Как и его украинские коллеги, Абрамович нередко незаметно подслушивал, как разговаривали простые люди на улицах. Торговец Менделе позволял маскилу Абрамовичу сохранять определенную степень анонимности даже тогда, когда тот стал знаменитым. Подобная анонимность была возможна только в таком городе, как Одесса, где Абрамович жил и работал: городе, где читателей Менделе было намного меньше, чем на остальной территории черты оседлости. Стивен Ципперштейн пишет:

Представьте себе изумление впервые приехавшего в Одессу Ицхака Дова Берковича, зятя Шолом-Алейхема, когда тот увидел, как Менделе часами гуляет неузнанным по городу, подслушивает чужие разговоры и собирает материал для своих книг. Менделе все это сходило с рук, потому что, хотя во всех остальных местах его носили на руках как великую знаменитость, по одесским улицам он мог ходить сравнительно незаметно [Zipperstein 1999: 73].

Литература на идише, как и ярмарка, принадлежала не окультуренным одесским евреям, а скорее провинциальным городам, местечкам и селам внутри черты оседлости. В отличие от мира Абрамовича, в котором читают классическую литературу, рассуждают об отказе от еврейских традиций и думают о создании еврейского государства, мир Менделе – это рыночная площадь с ее торговцами, мешками и нищими.

Одним из самых популярных романов Абрамовича было «Путешествие Вениамина Третьего» («Masoes fun Binyomin Hashlishi», 1878) – рассказанное от первого лица описание удивительных приключений еврейского Дон Кихота, который мечтает отыскать потерянные колена Израиля и заодно убедить рассеянных по миру евреев вернуться в Палестину[190]. Абрамович был не первым писателем, перенесшим историю Дон Кихота на Украину: одно из последних произведений Квитки-Основьяненко, повесть «Герой очаковских времен», изначально называлась «Украинский Дон Кихот» и рассказывала о приключениях заглавного героя во время осады Очакова в 1788 году[191]. Писатели Восточной Европы преклонялись перед Дон Кихотом и романтизировали его: Тургенев в своей речи «Гамлет и Дон Кихот», произнесенной в 1860 году, говорил о том, что Дон Кихот был идеальным альтруистом [Тургенев 1961–1962, 10: 250].

Предисловие Менделе к этой сатирической фантасмагории, напоминающее и речь гоголевского Рудого Панька, и жалобное прошение к издателю Квитки, представляет собой импровизированное объяснение того, почему данная история рассказывается на «жаргоне»:

И я, Менделе, всегда исполненный желания приносить в меру сил моих пользу нашим братьям евреям, не смог удержаться и решил: «Покуда еврейские сочинители, мизинец коих толще моего бедра, соберутся издать свои фолианты о путешествии Вениамина на священном языке (Loshen-koydesh), попытаюсь-ка я хотя бы вкратце (khotsh a kitsur) рассказать о нем на нашем простом еврейском языке [Abramovitsh 1911, 10: 5][192].

Интеллектуальная подготовка Вениамина, помимо скромного образования, полученного в хедере, заключается в том, что он прочитал несколько книг о путешествиях и географии. Вместо бедуинов библейских и самаритян он сталкивается с повседневными опасностями жизни в черте оседлости. Крестьяне говорят только по-украински, его едва не переезжает телега, и, что самое страшное, евреи-вербовщики (хапперы) заставляют его вступить в царскую армию. Назвав своего героя Вениамином Третьим, Абрамович продолжает таким образом традицию еврейских путешественников, среди которых было минимум два Вениамина: «Вениамин Тудельский (XII век) и Иосиф Израиль (1818–1864), также известный как Вениамин Второй, которые написали книги о своих странствиях» [Frieden 1995: 81–82][193].

Вениамин, совершенно не ориентируясь на местности, все время бродит кругами. Раз за разом он возвращается в знакомый коммерческий пейзаж: базар своего родного штетла[194]. В первое свое путешествие Вениамин отправляется в одиночку. Потеряв дорогу и проголодавшись, несчастный путник просит помощи у проезжающего мимо крестьянина [Abramovitsh 1911, 10: 19]. Обессилев, он теряет сознание и, придя в себя в телеге отправляющегося на рынок доброго самаритянина, решает, что тот хочет продать его в рабство:

Очнувшись, Вениамин увидал себя на возу, лежащим на большом мешке с картошкой под толстым тулупом (grober svite). В головах лежал связанный петух, который поглядывал на него сбоку одним глазом и царапал Вениамина когтями. В ногах стояли плетенки с молодым чесноком, луком и всякой другой зеленью. <…> Ему казалось, что турок полонил его в пустыне и везет продавать куда-то в рабство [Abramovitsh 1911, 10: 20].

Вениамин, подобно Дон Кихоту, видит то, что скрыто от обычного зрения; его фантазии напоминают об историях из Библии, на которых было основано образование местечковых евреев, несмотря на то что все это имело мало общего с той реальностью, в которой они жили. В попытке спастись Вениамин обращается к вознице на смеси идиша и плохого украинского: «Ув Тунеядовки жінка… тобі дам чарку водки и шабашковой булки и добре данкуеттебе» («UTunayadevkizhinka tebi dosshtarkeshlish іshabash-kove bulke, і dobre dankuet tebi») [Abramovitsh 1911,10:21]. Крестьянин привозит Вениамина на базар, но это оказывается не невольничий рынок из его фантазий, а площадь в его родной Тунеядовке, и все там рады возвращению своего потерявшегося соседа.

Спустя несколько минут Вениамина, все так же лежавшего на мешке с картофелем, торжественно повезли через базар домой. Тунеядовцы от мала до велика – упрашивать никого не пришлось – щедро воздавали ему почести, провожая шумно и возглашая: «Свят! Свят! Свят!..» [Abramovitsh 1911, 10: 22].

Ироничное отношение соседей к блудному Вениамину выдает насмешливое прозвище, которым они его наградили, – Вениамин-подвижник.

Вторая вылазка Вениамина в большой мир оказывается чуть более успешной благодаря его другу и спутнику Сендерлу-бабе (Senderl deryidene), который берет на себя заботу о повседневных делах. Сендерл, Санчо Панса Вениамина, чтобы остаться неузнанным, сбегает из дома, переодевшись женщиной, и во время путешествия действительно становится идеальной «женой»: он готовит, дает советы, терпит многочисленные чудачества Вениамина и, как это часто бывало с женщинами в еврейских семьях, работает переводчиком у своего «мужа». Хорошее знание Сендерлом нееврейских языков только усиливает у Вениамина обманчивое представление о собственной важности: «Здесь, вне Израиля (khuts lorets), с мужиками ты, пожалуй, лучше меня столкуешься. Тебя ведь твоя молодица (ployniste) частенько брала с собой на базар» [Abramovitsh 1911,10:45]. Хотя их настоящие жены считают их бестолковыми и бесполезными, Вениамин и Сендерл, установив гомосоциальные отношения, создают альтернативу традиционному браку[195]. Вениамин, разрушающий традиционный брак, заставляет читателя задуматься о том, что существует мир и вне штетла с его привычным укладом[196].

Абрамович дает длинное красочное описание базарной площади в городе Глупске (топос, восходящий к городу Глупову из сатирического романа М. Е. Салтыкова-Щедрина «История одного города», 1869–1870)[197]. Хрестоматийный Глупск из романа Абрамовича – это, конечно, Бердичев, неотличимый от того Бердичева с его лужами и нищими, который Абрамович описывает в другом своем романе, «Заветное кольцо».