воли из списка узаконенных природных явлений. Она рассматривалась как «совместимая» с биофизическим детерминизмом, то есть с концепцией, которая полагает, что в природе все определяется необходимыми причинами. Или ее рассматривали как «несовместимую» с детерминизмом, а приложимой лишь к индетерминистской концепции, согласно которой в природе мы имеем дело только с вероятными причинами, а не обязательно детерминируемыми. Но в обоих вариантах остается проблема, которая может показаться «наивной» редукционистам, но она все же явно проявляется в нашем повседневном опыте.

Это простая интуиция, которой мы обладаем, будучи существами, способными выбирать, решать и инициировать причинно-следственные процессы. Но чтобы обесценить интуицию как наивный предрассудок здравого смысла, недостаточно сконцентрироваться на другом предубеждении, согласно которому все существующее в мире может быть сведено к физическим законам. Недостаточно принять материализм, чтобы отрицать непреодолимую реальность свободы человеческой воли. Наоборот, чтобы поддерживать целостный материализм, правильно будет сначала объяснить с его помощью того, что вызвано не только физическими, но и интенциональными причинами. Другими словами, необходимо объяснить, как наша способность действовать намеренно и выбирать одну из нескольких предоставленных возможностей создает исключительно биофизический феномен. Потому нельзя решить проблему, просто отрицая ее априори (я уже отмечал это в главе 16, когда говорил о редукционизме и нашем «Я»). Вместо того чтобы устранять эту проблему, ее надо преодолеть, а в случае со свободой мы должны серьезно отнестись к свидетельствам эмпирической интуиции, даже если есть вероятность обмана, а затем понять, действительно ли нас обманывают или это просто подтверждение другой точки зрения, которая демонстрирует те же факторы в действии. Короче говоря, стоит серьезнее отнестись к утверждению Канта о том, что в действительности свобода является «фактом» нашего разума. Но что это за факт?

2. Чтобы понять, насколько эта проблема актуальна в наше нигилистическое время в академических дебатах и за их пределами, необходимо застать ее в том, что составляет самый значительный «метатекст» современной культуры и современного менталитета, а именно в историях, которые рассказывают телесериалы, особенно американские и английские. И дело тут не в эстетике, а в том факте, что в них чаще, чем в других сериалах, встает вопрос свободы воли. Он вспыхивает как одна из критических проблем, возникающих в «развитых» обществах современности и, по-видимому, ближайшего будущего.

Обратимся для начала к «Настоящему детективу», сериалу студии “HBO” и сценариста Фрэнка Пиццолатто, первый сезон которого сразу стал культовым из-за своего явно «философского» сюжета. Мое внимание привлекают не столько предположения или философские источники, прямо или косвенно упоминаемые на экране и в сценарии, а тот факт, что шоураннеры представили в сериале человеческие типы, которые сами являются воплощением своей философии. Я хочу сказать, что два известных детектива, «Раст» Коул и «Марти» Харт (в исполнении Мэтью Макконахи и Вуди Харрельсона) – не просто примеры или дополнения к философским теориям. В них, очевидно, присутствует ссылка на нигилизм, который заявляет об отсутствии последней причины для жизни, связанной с возвращением доктрины о равенстве и вдохновленной как сочинениями Ницше, так и атмосферой тоски и отчаяния философии экзистенциализма, вплоть до того, что обесценивается сам факт рождения людей. Но помимо этого, если копнуть глубже, то окажется, что два главных героя представляют собой довольно знаковый пример того, как поиск самосознания и возможность ощутить мир – и, следовательно, сама философия – перерождаются в неотъемлемую часть опыта. Чем активнее это осознание сжигает негативный опыт, полученный в результате заблуждений, встречи с мировым злом и ужасом бессмысленного насилия, тем ярче вспыхивает необходимость получить новое осознание, со всей настойчивостью и торопливостью небытия, которые его растоптали.

Раст и Марти семнадцать лет охотятся за серийным убийцей, который оставляет после себя изуродованные трупы женщин и детей и обставляет свои преступления как сатанинские жертвоприношения или пугающие обряды. Но в то же время они отправляются выслеживать самих себя, во тьму, где все еще сочатся мутной желчью и клубятся удушливыми миазмами глубокие, незаживающие раны. Чем крепче становится их странная связь, завораживающая ужасом зла, по следам которого они идут, тем сильнее проявляется их болезненная или жестокая неудовлетворенность собой и жизнью. Как будто оба хотят понять причину творящегося абсурда и таким образом избавиться от него, снова вернуть себе желание жить. Если мир такой, каким они видят его эти семнадцать лет, стоит ли за него держаться?

Раст – это человек, не раз обжигавшийся, обугленный болью, сломленный собственными переживаниями и теперь переживающий саму встречу с небытием как опыт, обнажающий нутро сознания. Ничто, которое ничего не стирает и не лечит, а, скорее, продолжает причинять боль не только извне, но и гораздо сильнее изнутри: жена, дочь, наркотики, побег, все время на волоске, как если бы его собственное «Я» было непрерывным падением в темный водоворот собственного естества. И кажется, что ничье ласковое прикосновение к этой содранной коже не способно облегчить его страдания, лишь только нанести еще больший вред обнаженной плоти.

Марти, наоборот, кажется «правильным»: семья, работа, соблюдение внешних правил жизни хорошего христианина, постоянные супружеские измены, тайное беспокойство о возможности по-настоящему быть самим собой, не сковывать себя правилами и условностями; это человек, который всегда призывает своего партнера смотреть на жизнь с положительной стороны, но на самом деле не следует собственным утверждениям, просто использует их как щит, за которым прячется от тревог и пытается преодолеть ничтожность повседневной жизни.

Вот их диалог (первый сезон, первая серия «Долгая яркая тьма»[89]).

Марти: Ты в Бога веришь, да?

Раст: Нет.

М.: А зачем тогда у тебя распятие висит?

Р.: Это я так медитирую.

М.: Чё?

Р.: Я размышляю над сценой в саду, над идеей допущения собственной казни.

М.: Но в Бога ты не веришь, а во что тогда?

Р.: Я считаю, что это не стоит обсуждать на работе.

М.: Стой… погоди. Мы три месяца вместе работаем, а я о тебе ничего не знаю. Но сегодня, после случившегося, сделай одолжение. Я же не обратить тебя пытаюсь.

Р.: Ладно, я считаю себя реалистом, но с точки зрения философии я пессимист.

М.: Ну и что это значит?

Р.: Я не душа компании.

М.: Да ты и без компании не сахар.

Р. (вызывающе смотрит на него): Я полагаю, что человеческое сознание – огромная ошибка эволюции. Мы стали копаться в себе. И часть природы оказалась от нее изолирована: мы создания, которых по закону природы быть не должно.

М.: Это звучит чертовски ужасно, Раст…

Р.: Мы – существа, поглощенные иллюзией индивидуальности.