двигались с места, но и шпаг не убирали. Поэт уронил ракетку. Художник успел задаться вопросом: это он от изумления? Или просто освобождает правую руку, чтобы кинуться за шпагой? Сам он прикинул, что сможет отбиваться ракеткой, пока будет бежать за своим клинком, который математик не отваживался поднять с пола галереи, но носком сапога уже поддел. На мгновение в Риме замерли даже птицы в полете.

Поэт, может, и хотел бы объяснить capo di tavola, что не всякий бегущий от правосудия — обязательно союзник французской короны, но не мог: язык заплетался от граппы, мысли путались. И его совершенно завораживал собеседник, который наливал себе выпить, а сам так и держал его за ляжку шершавой, как кирпич, не слишком-то деликатной, но теплой рукой.

Герцог крикнул: Amore-30! И сел на место. Поэт понял, что надо играть дальше, поднял ракетку, подобрал мяч. В полной тишине галерея глазела на него. Никто не убирал рук с оружия. Поэт побрел к линии подачи.

Tenez! — возвестил он, но мяч не подкинул, чтобы художник успел вернуться на свою линию. Подал. Они перекидывались, пока народ не расселся и не убрал клинки. Поэт понял, что они справились с напряжением и моральное превосходство, судя по тому, как герцог утихомирил своих людей, вернулось к испанцам. Когда публика опять втянулась в игру, он бесстрашно наподдал мячу в вышине и запустил точно в угол задней линии. Даже художник восхищенно дал понять, что удар получился безукоризненный. «30:15!» — объявил математик, стараясь соответствовать примирительному тону герцога.

С какого-то момента события прошлой ночи стали видеться поэту смутно, но он был чересчур молод, чтобы забыть их подчистую: благословенное алкогольное беспамятство приходит с годами. Наверняка он ввязался c capo в беседу о какой-нибудь белиберде, которую оба находили крайне интересной. Он не имел ни малейшего представления о предмете разговора, но они хохотали, хватали друг дружку за плечи, пытаясь втолковать что-то всем понятное, сталкивались лбами, смеялись до слез.

«Игра у тебя в кармане», — сказал ему герцог, когда он подошел подобрать мяч. Готовясь к подаче и вертя мяч в руке, увидел, что его секундант посылает Барраля делать очередную ставку. Опустил ракетку, вытер пот. А вот и новые любители ставок. Tenez! Художник серьезно защищался, но все равно продул два очка.

Испанец умел и на трезвую голову блистать остроумием и стремительно плести речь, но пьяным он обращал свои словесные выкрутасы в гениальную игру: говорил на разные голоса, строил рожи, мог жестоко жалить насмешкой. Capo не тягался с ним в красноречии, был даже слегка мрачноват, но сердился на то, что ему не нравилось (а не нравилось почти всё), совершенно очаровательным образом. Он воздевал руки, откидывал голову назад, величественно смахивал волосы с лица — ни дать ни взять хозяин Рима. Голос, исходивший из слишком, пожалуй, четко очерченного рта, обладал странной притягательностью.

Ставки выросли. Он с силой подал, на ответном ударе вообще чуть не порвал ракетку, выиграл очко. Punto di cacce![114] — прокричал математик.

Он помнил, что заходился смехом, а новый лучший друг обнимал его за плечи, пока испанцы и итальянцы пытались вместе распевать песни, явно звучавшие лучше по отдельности. Помнил, как по-детски внимательно слушал истории, которые ломбардец бормотал ему на ухо: горячее дыхание, влажная борода щекочет щеку. Граппа текла рекой.

Тут он захотел помочиться и встал. Язык уже не ворочался, так что он просто хлопнул capo по спине. Тот обернулся. «Возвращайся скорее», — сказал он. Поэт наклонился и чмокнул его в макушку. Братский поцелуй дорогому собутыльнику. Острый запах жирных волос ломбардца перенес его в мир, где можно было спокойно жить, не опасаясь альгвасилов короля Филиппа, мир мужчин, ставящих на кон всё и безмятежно глядящих в лицо смерти, целостный мир, где все вещи соответствовали друг другу.

Художник честно гонялся за мячом, но поэт действовал разумно и расчетливо. Одна оплошность итальянца на бреющем полете обеспечила ему победу. «Гейм в пользу Испании!» — проорал герцог, давая выход гневу, копившемуся внутри с тех пор, как на галерее засверкала сталь.

«Обожди, — сказал capo, — мне тоже надо отлить».

Контрреформация

Васко де Кирога прибыл в Новую Испанию в 1530 году, когда Теночтитлан уже был усмирен. Официальным языком в городе оставался науатль, и никто не тратил попусту времени на догадки: уйдут ли испанцы в скором времени или останутся, как любое другое племя, покуда их не свергнет племя новое?

В остальной Америке еще не подозревали, что в течение следующих двух веков десятки древних культур, процветавших годами без внешних вмешательств, неизбежно покатятся ко всем чертям. Не то чтобы это было важно. Ничего важного вообще нет. Виды вымирают, дети уходят из родительского дома, друзья заводят девушек, с которыми невозможно общаться, культуры исчезают, на языках перестают говорить: выжившие убеждаются, что оказались наиболее приспособленными. В третьем десятилетии XVI века столица теночков была вершиной треугольника, распахивавшегося к Мексиканскому заливу и тянувшегося дальше в Европу. Вне треугольника влияния Священной Римской империи окружающие, надо думать, видели в конкистадорах племя, безусловно обладавшее более совершенными орудиями убийства, но менее кровожадное, чем предыдущие столичные правители. Их, конечно, трудно было принять за гуманистов, стремившихся улучшить чью-то жизнь, но они, по крайней мере, приносили жертвы не капризным богам, удивительно падким до расчлененки и зрелищной мишуры, а скучному божеству, называемому деньгами, — статистически более опасному, чем четверо Тескатлипок, вместе взятых, но куда более медлительному на расправу.

Васко де Кирога был видным юристом и закалился в местах, считавшихся при дворе Карла I Востоком, — служил судьей в Алжире. Вместе с другими, не обладавшими международным опытом судьями — в Средние века их называли «оидоры» («слушатели»), — его направили наводить порядок в бесстыжей, проворовавшейся, строптивой и жестокой администрации Новой Испании.

Оидор Кирога не сразу проявил интерес к землям народа пурепеча в Мечуакане, недавно завоеванным испанской короной к западу от Мехико. Но наверняка читал и слышал многочисленные свидетельства о крушении единственной империи, всегда отражавшей набеги ацтеков.

В первый год в Новой Испании Кирога проявил себя как образованный и серьезный, удивительно работоспособный судья. Ему была весьма любопытна чахнувшая в городе индейская культура, а лезть в политику он совершенно не собирался. Разочаровавшись в землевладельцах, захапавших всю власть в вице-королевстве, Кирога нашел друзей среди духовенства. Он часто бывал у епископа Хуана де Сумарраги, и однажды тот (возможно, после долгого спора о том, как управляться с этой огромной непонятной территорией) одолжил ему книгу, написанную неким англичанином: «Утопию».

Любопытно,