Не помнил Карягды, как обнял ее. Полные любви глаза увидел он перед собой, как тогда, в ту счастливую ночь. Со всей силой любви он прижал ее к своему сердцу и сказал:

— Так будет, как хочешь ты!

Перевод Ю. Олеши.

ОКУЗ ГОДЕК

Рассказ

Пустое место

На том берегу за мелким кустарником вздымается кряж, вдоль него тянется бурая полоска, издали напоминающая кушак. Там окопы. Утром пока солнце еще не слепит глаза у подножья кряжа разглядишь проволочные заграждения, дзоты… И у нас от самой прибрежной топи дыбится бугор, а по нему рощица, и в ее зарослях траншеи, которые спускаются к лощине.

Ежедневно по ее затененному дну сержант Атаев водит свое отделение на занятия. И так уже повелось: всякий раз ему приходится скандалить с новичком.

— А ну — плотней. Еще плотней!.. Да приклейся ж ты к земле! Вот-вот… Эх, неужели нельзя по-человечески! Нет, немыслимо!.. И кто так держит винтовку?.. — надрывается сержант, строго глядя в глаза ползущему к нему солдату с лицом мученика.

Солдат с мольбой взирает на сержанта, мотает головой, но, не приметив и тени сострадания на его лице, стирает со лба пот и ползет дальше. Вот он переваливает справа налево винтовку, вяло прихватывает ее рукой и в изнеможении ползет и ползет.

— Живей! Ну, поживей — не переломишься! Опять, опять за свое! Плотнее к земле! — говорит сержант. Он ложится и показывает, как надо переползать.

Солдат был невелик ростом, толст и черняв. Живот заметно провисал над ремнем, рубаха топорщилась, бритва по его щекам, видно, уже с неделю не ходила. Ему не до своего вида, плевать бы на все, не случись такого, чего солдат выносит с трудом. Он сумел бы хорошо заплатить любому, кто согласится ползать за него по грязи, но беда в том, что плата тут никому не нужна. Каждый за себя и обязан быть выносливым, умелым, и наш солдат, парень тертый и вовсе не такой уж разиня, отлично все это понимал. Он даже предвидел в точности, что скажет сержант Атаев, какие затем последуют слова и какой зададут вопрос.

— Ого, земляк, вот ты каков!.. — сказал Атаев. — А как ты полагаешь, к примеру, на что мы будем похожи, если целая рота вдруг уподобится тебе?

Так спрашивал сержант и ответить ему не составляло труда, не будь ответ столь позорным для солдата.

Цепляясь растопыренными пальцами за влажную землю, порываясь ползти, он не смог продвинуться вперед. Прикусил губу, замотал головой, шепча посиневшими губами. «Вах, теперь мне совсем подыхать!..»

Почудилось, что над душой у него стоит не деловитый Атаев, командир, а придирчивый, немножко наивный и непонятный Айдогды, и будто бы он, бывший друг, с кем-то посторонним холодно объясняется. Говорит тихо, но пугающе: «Вот мы сразу и убедимся, кто чего стоит!» Солдат вздрогнул, точно его пнули сапогом, вместо Айдогды перед ним маячил все тот же строгий сержант. «Не все ли равно теперь, — подумал солдат. — Айдогды добрый человек: никто из родных не пошел на вокзал, он один провожал меня на фронт. И как смотрел он тогда мне в лицо: брови прихмурены, губы крепко сжаты, а глаза горели, как угли. Неужто и перед ним я грешен?.. О, еще бы! Вах, бедная мама, тебя невинную обидел. Бедняжка просит помочь, а я и ухом не веду. «Сыночек милый… Ашир, родной Аширджан — отвернулся от меня…» А Гулялек, красавица Гулялек! Лучше не вспоминать! О, позор, горе мое… Так мне и надо».

Громкий голос Атаева прервал его мысли. Склонив голову на бок, солдат раскрыл рот и стал смотреть на сержанта снизу вверх. Тог спросил отчетливо:

— Фамилия?

— Окуз Годек! — вздохнул солдат еле слышно.

— Окуз Годек?

— Так точно.

— Окуз Годек? Ну, ради бога, кем же ты был до сих пор, и как только на свете жил? — Окуз раскрыл еще шире рот, а сержант сам ответил себе. — Ты — ничтожество! Пустое место!

При этих словах солдат как-то умиротворенно закрыл рот. На сегодня занятия окончены.

По гостям

Соединив с ним свою судьбу, жена стала по паспорту Алтынджемал Окузовой. Ничего не поделаешь, такое необычное имя и носил он, Окуз, что значит — бык. Так жена и окликала его:

— Аю Окуз! Окуз-у-у!

И на службе сотрудники звали «товарищ Окуз Годек». Нарекли его так при рождении или то была кличка данная в детстве и приставшая к человеку, о том в точности знали лишь он сам да его мать.

Иной раз сухощавого длинного как жердь человека обзовут кувшином, так ведь кувшин округл и пузат и тут явное несходство. Или красавца, на которого любо поглядеть и которого кличут Италмазом (собака не возьмет), а то еще хуже — Ишак-кули (раб осла) — опять несправедливость. На нашего героя незнакомый поглядит и скажет: «Бычок!» Затылок у него непомерно утолщен, над бровями шишки по кулаку, в общем бычьи черты имеются, но все же о лице ничего дурного не скажешь. Если Окуз бывал в духе, сидел на кошме после еды, усердно пил чай, его черно-багровые щеки в крупных каплях пота напоминали поджаренную лепешку, когда с нее стекает масло.

Теперь не смеется, а раньше весел был и легок при всей своей кажущейся тяжеловесности. От прочих мужчин его более всего отличал голос, не в разговоре, а когда на Окуза нападала смешливость. Не зная этого мужчину, издали вы можете принять его за смеющуюся женщину. Он проделывал такие штуки по особенному наитию. Нижняя челюсть в этот момент чуть свисала, и Окуз закрывал рот тыльной стороною руки, причем голос звучал чересчур высоко, но как-то вкрадчиво. Из глубины его утробы вылетало: «джык, джык». Особенно двусмысленным бывал этот смех при людях.

В довоенные годы никогда бы вы не могли понять, где он работает, в городе или в деревне, он то целую неделю хлопочет в деревне, бегает, высунув язык, занят делами, то на полмесяца исчезает, по слухам, где-то в Ашхабаде он уже состоит. И тут и там настраивает отношения, среди сельчан не прочь покрасоваться, щегольнуть столичным шиком.

Окуз любил ходить по гостям. Забежит к дружку, скажем, к Айдогды, чувствует себя превосходно. Шутит, к жене друга обращается:

— Ну-ка, Джемал, ставь жареное. Не видишь, гость! — И к