Карягды сорвал с убитого офицера его шикарную шапку и, швырнув ее оземь, крикнул:

— Вперед!

Тут немецкая пуля угодила Карягды в ногу. Он стал перевязывать рану, не ведая, что рассечена у него, раздроблена берцовая кость.

Разведчики, находившиеся на правой стороне, видели, как Карягды взял верх над офицером, но о том, что он ранен, они не знали.

Пулеметчик оказался под ураганным огнем разведчиков. Он и головы не мог поднять, поэтому стрелял беспорядочно. Вскоре пулеметчику пришлось услышать довольно неприятный сухой треск: это его собственный затылок трещал под ударом приклада.

Отдохнув в деревне, батальон двинулся дальше, но Карягды пришлось распрощаться с боевыми товарищами. По одному приходили они к нему, славные разведчики, друзья по войне, милые сердцу люди, с которыми он столько дней и ночей провел вместе, с которыми шел сквозь снег и огонь войны, ел из одного котелка, укрывался одной шинелью. Теперь они приходили к нему прощаться. Они жали ему руку, обнимали его и уходили со слезами на глазах.

Пришел попрощаться и командир батальона.

— Ничего, Карягды, — сказал он. — Что же, на то и война. Ничего… Скоро поправишься и вернешься.

И командир погладил Карягды по голове. Хотел Карягды сказать что-либо на прощанье, но волнение помешало ему.

Ушел батальон. Карягды остался.

«Сколько же времени я пролежу в госпитале? — спрашивал себя Карягды. — Может быть, уже никогда я не найду своих товарищей…»

Что его ожидает в госпитале, об этом он не думал. Его доставили в госпиталь с опухшей и почерневшей ногой. Его выкупали в бане и понесли в перевязочный кабинет. Карягды увидел сестер в белых халатах и с белой марлей на лицах. А врачи ему показались стариками, и у всех лица были решительные, и в очках.

Осмотрев ногу Карягды, главный врач сказал:

— Газ…

Операцию нельзя было откладывать.

Открыв глаза, Карягды увидел себя в незнакомой комнате, просторной и полной света. Еще несколько кроватей стояло вокруг, и на них лежали раненые, которые тихо стонали.

Сразу Карягды попытался определить, что произошло с ним. Боль, которая его мучила до операции, исчезла. Только, казалось, онемели на ноге пальцы… Он сделал осторожное движение, пытаясь прикоснуться к больной ноге пальцами здоровой… Он пошарил и не нашел ноги.

…Много было детей у Мамед-ага, но умирали его дети. Только Дурсун осталась жить, единственная его Дурсун. А после смерти жены, когда согнулся под тяжестью горя старик Мамед-ага, уже другого утешения, кроме Дурсун, у него не было.

Опираясь на посох, покряхтывая, говорил старик:

— Ах, и не человек я теперь, мой верблюжонок. Смотри, как состарился.

Когда уходила Дурсун на работу, так скучно было старику и грустно. Возвращалась Дурсун, появлялся чай, еда. Качал старик головой и, смахивая слезу, говорил:

— Ах, молодец ты, дочка, молодец. Конечно, хорошо иметь сына, но когда имеешь такую дочь, то и дочь хорошо иметь.

Однажды, когда Дурсун вернулась домой после работы, отец протянул ей конверт.

— А ну, посмотри, — сказал он. — Не нам ли письмо?

Дурсун распечатала письмо и вскрикнула. Сперва она покраснела, потом ее лицо стало белым.

Это была ее же записка, написанная Мухоту, ее же записка о ветре, о двух арбузах.

— Что такое? — шептала Дурсун. — Кто ее послал ко мне обратно? Сам Мухот? Когда же? Еще до смерти своей?

Не знала Дурсун, как объяснить происшедшее. Она посмотрела в другую сторону листка и опять вскрикнула. Взволнованно встал с места отец.

— Что случилось, дитя мое? Пусть все будет благополучно.

Бледная Дурсун подала отцу листок. Прежде застенчивость помешала бы ей открыть перед отцом тайну своего сердца. Она подождала бы, пока вернется Карягды, живой и здоровый, и тогда они вместе бы признались старику. Но она так растерялась теперь, что сама не заметила, как протянула руку с листком.

Старик, который не знал даже, как выглядит буква «А», взял листок, повертел. Посмотрел на дочь с удивлением.

Опять Дурсун держала листок в руке. Что было белее? Лицо Дурсун или эта бумага?

Дрожа, Дурсун прошептала:

— Забудь меня…

Отец потерял терпение.

— Что же там, скажи! Что же?

— От Карягды, — прошептала Дурсун.

— Молодец! — сказал старик. — Молодец! Что же он пишет? Где он?

— В Ташкенте. Вот что он пишет…

Дурсун тихо прочла:

«Я не могу, Дурсун, сделать тебя несчастной. Я калека. Забудь меня. Карягды».

Прочла Дурсун слова Карягды отцу и, прикрыв лицо платком, вышла из дому. Не слышал, как следует, старик, что читала ему Дурсун, но понял все.

Выйдя из госпиталя в Ташкенте, Карягды стал готовиться к поступлению в институт. Жил он в общежитии.

Однажды окликнул его товарищ:

— Карягды! Зовут тебя.

— Кто?

— Там, у двери.

Он пошел в коридор, скрипя протезом. Коридор, и там дверь. И за дверью… за дверью… Нет, это сон!

Дурсун упала ему на грудь, и молча стояли они, обнявшись, и только слышно было, как бьются их сердца.

Потом ввел Карягды девушку в комнату. Как будто уличенный в чем-то, стоял он перед ней, не в силах поднять лицо.

— Что я сделала тебе плохого, милый? — спросила девушка. — Повторяя твое имя, я так долго ждала тебя. Зачем же ты на пороге нашей встречи просишь забыть тебя? Разве я могу тебя забыть?

Карягды и не чаял увидеть Дурсун. Он слушал растерянно. Он понимал, что его записка обидела Дурсун, но ему казалось странным, что Дурсун не входит в его положение.

«Она не видит, не замечает, — подумал он. — Ведь я не тот Карягды…»

Сжимая руку Дурсун, Карягды сказал:

— Я не забыл своей клятвы, Дурсун. Но ты не поняла меня. Нет, не сердце мое остыло, нет! Я люблю тебя, как и любил, и даже еще сильней. О, когда я писал тебе эту записку, каждая буква горела огнем, прожгла мне грудь. Как я плакал, Дурсун, как плакал! Но ведь я должен был написать это! Совесть мне так приказала! Ведь я теперь, ведь я… я полчеловека теперь!

— Не понимаю, — сказала Дурсун, посмотрев на него.

— Если ты не понимаешь… Если ты не понимаешь этого…

Он не договорил. «Не омрачился ли ее рассудок?» — с тревогой подумал он.

— Не понимаешь? — переспросил он. — А это? — Он ступил своей деревянной ногой. — Теперь понимаешь?

— Нет!

— Я без ноги!

— Вижу.

— Чего же ты не понимаешь?

— Тебя!

Карягды с удивлением смотрел на нее.

— Зачем ты приехала?

— За тобой!

— За мной? Я — калека.

— Потому и приехала. Я искала тебя и нашла. Ради меня, ради чести моей,