мать следили за движениями его рук, не произнося ни слова. Окуз чуть отвернулся, полез еще в карман, вытащил пачку тридцаток и с нею проделал то же самое. Затем долго рылся, выгреб десятки, трешницы, рубли и некоторое время что-то колдовал над ними. Мать повеселела, — дошли до сердца сына ее слова, а больше ей ничего и не надо. Но вот он отделил одну десятку, долго мусолил ее, подумавши, присоединил опять к пачке, а затем быстро выдернул три трехрублевые бумажки и протянул их матери. Рука его повисла в воздухе, а другой рукой он прятал деньги в карман. Байрамгуль-эдже сидела, не двигаясь с места, но вот она отшатнулась от сына вдруг схватилась за воротник платья и взглянула на Окуза испуганным диким взглядом, точно перед нею был чужой и опасный человек. Она не могла даже слова вымолвить, если б только раскрыла рот, то, наверное, разразилась бы рыданиями. Шелест бумажек прекратился и в комнате воцарилась напряженная тишина.

Окуз презрительно скривил губы, оглядел молчавших женщин, встряхнул деньгами, которые держал в руке, положил их в карман и, скрипя сапогами, удалился.

После его ухода женщины безмолвствовали несколько минут, может быть, стыдились — мать за сына и жена за мужа. Им явно неловко было смотреть друг другу в глаза. Потом свекровь сказала, словно бы оправдываясь за дурной поступок:

— Вах, милая невестка, хоть бы письмецо прислал Оразджан, — нет ведь писем-то, полгода нет. Вся душа изболелась, и та бедная, невестка от горя-тоски извелась. Разве я пришла бы тревожить вас!..

Старуха оборвала на полуслове и украдкой вытерла концом платка набежавшую слезу. Алтынджан будто ждала этого, тихо и непонятна зашептала что-то.

То ли от сердечного материнского участия или изливая давно накопившуюся обиду на мужа, молодая женщина тихонько всхлипнула, затем разрыдалась, упала лицом на подушку и долго не могла успокоиться. Свекровь тоже плакала, и в это время с улицы пришли дети.

Двое бойких озорных мальчишек, Ашир и Меред, сперва прятались за дверью, шумели и спорили из-за каких-то пустяков. Вбежали разом и оба хотели пожаловаться матери.

Старший успел еще прикрикнуть на младшего:

— Ты за мной больше не гоняйся! — Увидев плачущих мать и бабушку, мальчишки остановились недалеко от двери, испуганно оглядывались вокруг. Они уже забыли о своих обидах и, постояв так минуту, кинулись на колени к матери, стали спрашивать, почему они с бабушкой плачут. Женщины никак не могли успокоиться. Дети начали реветь и только тогда, казалось, заметили их присутствие.

Ты разве трус?

Они с Готчаком не из одного села, но знакомство с его семьею поддерживалось с давних пор. Готчак был постарше годами, занимал ответственный пост, отчасти потому, наверно, и держалась их связь годами. Будучи обязан ему, Окуз как мог благодарил, а к случаю, подарочки приносил в этот дом. Перед войной жили уже почти по-родственному. Гулялек, жена Готчака, была совсем молоденькой женщиной, городская, родители у нее рабочие с текстильной фабрики. Незадолго до воины была свадьба, девушке исполнилось тогда восемнадцать лет. Детьми обзавестись не успели. Гулялек умела со вкусом, по-городскому, одеться; казалось, все в этой женщине с первого взгляда располагало к ней. Доверчивая и непосредственная, замуж она вышла по любеи. Словом, брак их складывался счастливо и все шло хорошо, если бы не жестокая разлука.

В день отъезда Готчака на фронт Окуз находился в селе, ему сообщили по телефону и он примчался на проводы. Сидели последний вечер, толковали о предстоящей разлуке, а, когда остальные разошлись, Готчак задержал Окуза и сказал ему:

— У меня родичи далеко, у Гулялек отец на франте, матери впору со своей семьей справиться. Остается одна, неопытная. Смотри! Друзьями нас люди считали, хлеб, соль мы делили с тобой. Смотри! Если какая трудность случится, боюсь растеряется совсем. Надеюсь, поддержишь, ты лучше приспособлен к жизни. Не оставь без присмотра, я всегда обязан тебе.

— О, зачем эти слова! Ты меня обижаешь, напоминая то, что я сам в сердце ношу, — горячо заверял Окуз. — А уж насчет того, кто кому обязан, не ты мне говори, я тебе скажу. Простым арбакешем век бы мне мытарить без твоей поддержки. Последней свиньей я окажусь, если забуду, кто меня в люди вывел. Никто из родичей, никто в целом свете мне столько не сделал добра, сколько ты, потому я и считаю тебя братом, а Гулялек сестрой.

Названные братья пили прощальную рюмку на вокзале. После этого шли недели и месяцы, но названный брат в его доме не показывался. Даже по телефону ни разу не позвонил. Гулялек недоумевала, вспоминая, как «братья» клялись друг другу, но пока все этим и ограничивалось. Жилось ей с первых же дней голодно, запасов никаких муж ей не оставил.

Однажды она встретила «брата» на улице, стала укорять: где же обещанное, говорили, что будете заглядывать, не оставите без присмотра сестру, а сами, как в воду канули. Молодая солдатка простодушно высказывала то, что думала, а «брат» глядел на нее и думал о своем. И как же это раньше он не присмотрелся к ней? Надо отдать ему справедливость, при Готчаке Окуз не позволял себе не только всерьез увлекаться его женой, но и разговаривать с ней. Прежде, едва она входила в комнату, он застенчиво опускал глаза. А теперь очаровательная солдатка стояла перед ним и бранила за то, что он не заходит к ней. Он, разумеется, тотчас же обещал исправить упущение и сдержал слово.

Встреча на ашхабадской улице взбудоражила Окуза и именно тогда, вскоре после встречи, беседуя в своем селе с дружком Айдогды, он с таким вожделением поминал маков цвет[2].

Вскоре он появился в ее доме. Подарки принес, подробнейше расписал помехи (командировки, занятость по службе в заготовительных органах, квартальный отчет и прочее), задержавшие визит к сестрице, но уж больше такого промаха он не допустит. Тут выяснилось попутно, что у Гулялек дела складываются неважно. Болеет мать, приходится помогать той семье, тратить на младших братьев и сестер все, что у них с Готчаком имелось. Даже пару ковров она продала. Теперь на работу поступает; жаль, правда, специальности нет, ведь перед замужеством Гулялек только среднюю школу окончила. Она поступит простой работницей на текстильную фабрику, себя прокормит. Кроме того, избавится от гнетущей праздности. А то уже соседки пальцем указывают, думают, она слишком избалована и богата: Готчак, дескать, ей оставил уйму денег.

Таково было положение солдатки и, выслушав ее, Окуз решительно-запротестовал.

— Этого я не допущу! — сказал он, пугая Гулялек таким неожиданным заявлением. —