Пошли по направлению, указанному Карягды. А перед тем, напутствуя их, командир еще раз повторил:

— Офицера! Слышите?

Холод резал глаза и руки. Сверкали звезды и, казалось, вели с неба наблюдение. Снег, замерзая на лету, бил в лицо дробью. Когда подымалась в небо ракета, становилось светло, как днем. И все время плыл в разные стороны разноцветный пунктир трассирующих пуль.

«Они, как кони, фыркают, — подумал Карягды. — Как кони, завидевшие торбу с ячменем».

Так фыркали пулеметы.

А шестиствольные! С каким отвратительным, с каким дурным звуком они стреляют.

Ночь войны!

Кажется, не только человек воюет с человеком, но и небо воюет с землей! Небо с землей, ночь со светом, пушка с пушкой, мысль с мыслью, душа с душой. Все воюет! И если сказал бы кто солдату, что где-то есть на свете местечко, уголок, где не знают об этой ночи, не поверил бы солдат. Сказка! Да и в сказке, пожалуй, не может быть, этого!

Разведчики ползли, врезаясь в снег подбородками. Ракета… Нужно слиться со снегом. Автомат завернут в белое. Ничего не видно. Вот, уже достигли разведчики проволочных заграждений. Прорезали для себя ходы. Метрах в пяти от немецкой траншеи все поднялись разом, без крика, без шума и прыгнули в нее. С одного фланга стал автоматчик и с другого.

Мухот увидел перед собой трех немцев над котелком супа. Все произошло мгновенно, скорей, чем открывается веко.

— Хальт! — крикнул Мухот — Хенде хох!

«Что это?» Мухот не понял сразу. Супом в лицо… Глаза ему залило, он захлебнулся. Но успел выстрелить. Он не видел, но слышал, как упал стоявший перед ним немец. Тут же прыгнул кто-то ему на шею. Мухот хотел стряхнуть тяжелое тело, размахивался, но фриц, у которого душа, как видно, от страха влезла в самое горло, крепко вцепился в Мухота. Обоим было понятно, что это не простая драка, в которой, обменявшись тумаками, противники расходятся, почесываясь. Нет! Это смертельный бой, в котором надо было убить, обязательно убить! Или ты убьешь, или тебя убьют. Вдруг третий немец, только теперь пришедший в себя от испуга, оглушил Мухота ударом в голову. «Автомат! — пронеслось в сознании Мухота, — отнимут автомат…»

Когда Мухот выстрелил, звук услышал Карягды. Он поспешил туда и едва выбежал из-за поворота, как увидел, что два немца одолевают разведчика. В таких ночных нападениях на вражеские окопы следует по мере возможности воздерживаться от стрельбы и, зная это правило, Карягды не стал стрелять, а прикладом автомата ударил одного из немцев по затылку. Немец разжал объятия, в которых держал Мухота, и тут же получил удар в лоб. Карягды не узнал спасенного им разведчика. Да и как было узнать, когда все лицо его было облеплено лапшой!

— Кто это? — спросил Карягды.

— Спасибо, брат…

— Мухот?

— Он самый.

— Идти можешь? А то понесу.

— Зачем? Ничего со мной не случилось. Суп-то был остывшим. Пошли! Только, куда теперь, а?

Карягды указал в темноту.

— Видишь?

— Вижу.

Мухот увидел телефонный провод.

— Если видишь, то понимай… Провод доведет нас до командного пункта.

— Понял, брат!

Они прошли метров тридцать. Разветвление. Землянка. Чей-то окрик:

— Хальт!

Углубление в стене траншеи, и там часовой, один. Бесшумная схватка, в результате которой душа часового, как говорится, ушла на базар.

Потом ступеньки…

Они тихонько спускаются, а там — дверь, и с автоматами наготове они ее открывают.

— Поднимите руки, а не то смерть!

Они сказали это по-туркменски. Не по-русски, не по-немецки, а по-туркменски. Он поймет, немец, поймет, а не поймет…

Четыре руки взлетели кверху. Тотчас же они были связаны, эти дрожащие лапы двух носатых и тощих фрицев, сидевших за водочкой.

Мухот пальцем указал на дверь.

— Марш!

Вскоре зеленая ракета взлетела в небо. Это был условный сигнал, давший знать командиру разведки, что захвачены именно офицеры. И раньше, чем разведчики вернулись домой, уже было известно, что они возвращаются с победой.

Десять гитлеровцев было убито, четыре взято в плен, среди них два офицера, — таков был результат операции. И это был замечательный результат, о котором узнал весь полк.

Разведчики спали до полудня следующего дня. Во время обеда они вдруг услышали хорошо знакомый голос. Майор Краснов, они услышали, хвалит разведчиков… Все выскочили из землянок.

— Молодцы! — говорил майор Краснов. — Молодцы! И знайте: ваша честь — это честь батальона, дивизии!

Он пожал руки всем разведчикам. Мухота и Карягды он вывел за руки перед остальными и сказал:

— Я их знаю, туркмены. Это львы!

Он обнял обоих. И когда он их обнимал, то носки его сапог почти не касались земли.

— Ну и рост, а? — сказал майор. — Здоровенные парни!

Все засмеялись. И еще раз все засмеялись, когда майор подтянулся к Мухоту, чтобы его поцеловать. Мухот нагнулся, иначе майор и не достал бы до его щеки.

Майор расцеловал Мухота, расцеловал Карягды. Мухот застенчиво улыбнулся, а на душе Карягды стало так хорошо, что он даже почувствовал влагу на глазах.

— Обнимитесь! — сказал майор.

И соперники обнялись.

— Поцелуйтесь! — сказал майор.

Мухот крепко обнял Карягды и поцеловал его в лицо, мокрое от слез. Карягды еще крепче ответил ему. И когда они стояли, обняв друг друга, майор обнял их обоих сразу. В это мгновение они, враждовавшие столько лет, стали одной душой, их сердца слились в одном пламени дружбы. Только на фронте рождается это пламя, только на фронте знают, что такое истинная и нерушимая дружба.

Еще не пройден путь войны, еще много трудов и лишений впереди… Коричневая чума, сорвавшийся с цепи бешеный бык еще топчет земли миролюбивых народов, разрушает здания, насилует женщин. Если не сломить ему хребет, он не устанет свирепствовать. Дотла нужно уничтожить коричневую чуму. Не щадя своей жизни, каждый, в ком бьется человеческое сердце, должен бороться против чудовищного зла, терзающего человечество.

Так думал Карягды, когда стоял рядом с Мухотом перед строем разведчиков. То, что он сегодня ночью спас от смерти человека, который ему был соперником, и то, что теперь ему этот человек стал другом на всю жизнь, так сильно потрясло его, что рыданья готовы были вырваться из его груди.

И вспомнил он также письмо Дурсун. Только недавно пришло это письмо. Дурсун! Дурсун! Она называла его милым в этом письме. Она называла его «Джан». «Не беспокойтесь, писала она, об ауле. Он стал как цветник, наш аул. Только вас не хватает, друзья! Возвращайтесь с победой. О, как вы удивитесь! Сколько винограда уродилось, сколько дынь и арбузов! Вдвое