Указ о его помиловании был подписан 17 апреля 1857 года, и теперь он снова мог печататься под своим именем. Оставалось только дождаться разрешения вернуться в Петербург, где он начнет писать и публиковать романы и рассказы, постепенно вырастая в того писателя, каким мы его знаем.

8

Новые романы

8.1. Вечеринки

Когда я учился в университете, моя подруга Элизабет, которая сейчас живет в Австралии, считала меня слишком серьезным, о чем не преминула сообщить моему другу Джакомо, чье нынешнее место проживания мне неизвестно. Думала она так потому, что каждый раз перед экзаменами я говорил: «Все, на месяц засяду дома» – и действительно, проводил месяц в четырех стенах – ни вечеринок, ни кино, ни вечерних вылазок. Только занятия, и из дома ни ногой.

Мне было приятно узнать, что Элизабет считает меня серьезным молодым человеком, хотя, на мой взгляд, она ошибалась. Дело в том, что сидеть дома и готовиться к экзаменам, тем более по такому предмету, как русская литература, мне нравилось гораздо больше – даже как-то неудобно в этом признаваться, – чем ходить на вечеринки или в кино.

Немало лет потребовалось мне, чтобы понять, что я не люблю развлекаться. Зато есть вещи, которые заставляют меня плакать, например русская литература и игра нашей «Пармы»[43]. Вот их я люблю гораздо больше.

И, если игру «Пармы» мы здесь обсуждать не будем – она не имеет отношения к теме этой книги, то русская литература как раз имеет: я люблю ее не только потому, что она меня ранит, о чем уже говорилось, но и потому, что для меня она – инструмент самовыражения.

Стоит мне подумать о Тольятти, главной женщине моей жизни, или о Батталье, главной девочке моей жизни, как в памяти всплывают строки: «Девушки, те, что шагают / Сапогами черных глаз / По цветам моего сердца». Так начинается одно из стихотворений русского поэта Велимира Хлебникова.

Просто как пример.

Работа над этой книгой совпала с периодом пандемии, о чем я уже упоминал, когда нельзя было лишний раз выйти на улицу и все вечеринки откладывались до лучших времен, но я думаю, что не стал бы выходить, даже если бы никто не запрещал, потому что предпочитал компанию Достоевского и то ощущение родства, которое дают его книги. Об этом говорил Толстой, и, пожалуй, даже лучше Толстого (если такое возможно) эту мысль выразил Василий Розанов:

«Чудо творений Достоевского заключается в устранении расстояния между субъектом (читающий) и объектом (автор), в силу чего он делается самым родным из вообще существующих, а может быть, даже и будущих писателей, возможных писателей. Это несравненно выше, благороднее, загадочнее, значительнее его идей. Идеи могут быть всякие, как и «построения», но этот тон Достоевского есть психологическое чудо. Идеи были у вас и прошли… Но свои идеи и прошедшие – дороги. Вот почему все идеи Достоевского могут пройти, или могут оказаться ложными, или вы их перестанете разделять, – и от этого духовный авторитет Достоевского нисколько не уменьшится. Это – чудо».

8.2. Мой

Каждому читателю дорого у Достоевского что-то свое. Мне, честно признаюсь, нелегко сделать выбор, но все-таки больше всего я люблю у него две книги – «Идиот» и «Записки из подполья»: в них он создает два диаметрально противоположных образа. Один, в которого невозможно не влюбиться, отличается невероятной добротой; его прообразами послужили Иисус Христос и Дон Кихот, ему же приписывают фразу: «Красота спасет мир». Другой – человек из подполья, вызывающий чувство гадливости; он болен, но лечиться не хочет, ему не дает покоя, что думают другие, он одержим мыслью: «Я-то один, а они все». Наверное, есть на свете люди, которым такая мысль никогда не приходила в голову; что тут скажешь: мы с ними из разных миров. Из всех авторов, которых я прочитал за последние пятьдесят с лишним лет (с тех пор как научился читать), только Достоевскому удалось выразить эту мысль настолько ясно и просто: «Я-то один, а они все».

8.3. Но что за нужда!

12 ноября 1859 года Достоевский писал брату Михаилу из Твери, где ожидал разрешения вернуться в Петербург:

«Точно мы какие-то проклятые вышли. Смотришь на других: ни таланту, ни способностей – а выходит человек в люди, составляет капитал. А мы бьемся, бьемся… Я уверен, например, что у нас с тобой гораздо больше и ловкости, и способностей, и знания дела (sic), чем у Краевского и Некрасова. Ведь это мужичье в литературе. А между прочим, они богатеют, а мы сидим на мели. <…> Нет, брат, надо подумать, да еще и серьезно; надо рискнуть и взяться за какое-нибудь литературное предприятие, – журнал например… Впрочем, об этом подумаем и поговорим вместе.

Из романа моего действительно мало вышло: 13–14 листов. Очень немного, и я получу меньше, чем рассчитывал. Но что за нужда! Присылай мне, ради бога, отдельный экземпляр, еще до выхода книжки; пойми, как всё это меня интересует».

В рецензии на французское издание переписки Достоевского Андре Жид отмечает: «Мы ожидали увидеть божество, а перед нами человек – больной, бедный, вечно беспокойный. <…> Если есть читатели, надеющиеся увидеть здесь мастерство, литературные достоинства или позабавить свой ум, я сразу же скажу, что они лучше сделают, если оставят это чтение. <…>

Пожалуй, у нас еще не было примера писательских писем, написанных так дурно, то есть столь нарочито. Достоевский, так прекрасно умеющий говорить от чужого лица, затрудняется, когда ему надо говорить от своего лица…»

Позднее на конференции[44] 1922 года Андре Жид скажет:

«Писатель, который себя ищет, подвергается большой опасности: он рискует найти себя. С этой минуты он будет писать только холодные, уверенные, похожие на него самого произведения. Он будет подражать себе самому. Если он узнал теперь свои пределы, свои грани, то лишь затем, чтобы уже не переступать их. Он уже не боится быть неискренним, он боится быть непоследовательным. Истинный художник, когда творит, почти не сознает себя. Он не знает в точности, кто он. Ему удается познать самого себя только через свое произведение, только благодаря своему произведению, только после его создания. <…>

Достоевский никогда не искал себя; он со всей страстью отдавался своему творчеству. Он терял себя в каждом из своих героев, вот почему мы находим его в каждом из них».

По-видимому, Достоевский до конца в себя так и не поверил и на тот вопрос, которым