Шрифт:
Закладка:
Ее величество рассказывала мне после, что преданный им великий князь Павел Александрович первый привез ей официальное известие о революции… Революция в стране во время мировой войны!.. И тут ее величество не потеряла присутствия духа. Сознавая, что ничего спасти нельзя, из министров она никого не вызывала и к посольствам с просьбой о защите ее и детей не обращалась, а со спокойствием и достоинством прощалась с приближенными, которые понемногу все нас покидали. Одни из боязни за себя, других же арестовывали. Уехали граф Апраксин, генерал Ресин, ушли флигель-адъютанты, слуги, офицеры и, наконец, полки. После каждого прощания государыня возвращалась, обливаясь слезами. Ушли от меня сестра милосердия, санитар Жук, доктора лазарета, спасались все, кто мог. Императрица не теряла головы, всех успокаивала, за всеми ходила, всех ободряла, будучи уверена, что Господь все делает к лучшему. Так учила она – не словами, а примером глубочайшего смирения и покорности воле Божией во всех грядущих событиях. Никто не слышал от нее слова ропота.
Никогда не забуду ночь, когда немногие верные полки (Сводный, Конвой Его Величества, Гвардейский экипаж и артиллерия) окружили дворец, так как бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все размести, толпами шли по улицам к дворцу. Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько, завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец. И может быть, они и ушли бы в ту ночь, если бы не государыня и ее храбрая дочь, которые со спокойствием до полуночи обходили солдат, ободряя их словами и лаской, забывая при этом смертельную опасность, которой подвергались. Уходя, императрица сказала моей матери: «Я иду к ним не как государыня, а как простая сестра милосердия моих детей». Выйдя на подъезд, императрица вспомнила, что я могу услышать, как полки отвечают на ее приветствие (государыня еще скрывала от меня происшедшее). И вот прибегает камердинер сказать мне от имени ее величества, что полки ожидают прибытия государя… Даже в такую минуту она меня не забыла.
На следующий день полки с музыкой и знаменами ушли в Думу. Гвардейский экипаж под командованием великого князя Кирилла Владимировича, те же полки, те же люди, которые накануне приветствовали государыню: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» – караулы ушли; по дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивали у оставшихся слуг объяснения. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им его показали. Императрица продолжала оставаться спокойной и говорила, что опасается только одного: чтобы не произошло кровопролития из-за их величеств.
Дня два-три мы не знали, где государь. Наконец пришла телеграмма, в которой он просил, чтобы ее величество и дети выехали к нему. В то же время пришло приказание от Родзянки по телефону: ее величеству с детьми выехать из дворца. Императрица ответила, что никуда ехать не может, так как это для детей грозит гибелью, на что Родзянко ответил: «Когда дом горит – все выносят!»
О предполагаемом отъезде императрица пришла мне сказать вечером: она советовалась с доктором Боткиным, как перевезти меня в поезд; врачи были против поездки. Мы все-таки приготовились ехать, но не пришлось. Во время всех этих тяжких переживаний пришло известие об отречении государя. Я не могла быть с государыней в эту ужасную минуту и увидела ее только на следующее утро. Мои родители сообщили мне об отречении. Я была слишком тяжело больна и слаба, так что в первую минуту почти не сообразила, что случилось. Лили Ден рассказывала мне, как великий князь Павел Александрович приехал с этим страшным известием и, после разговора с ним, императрица, убитая горем, вернулась к себе, а Ден кинулась ее поддержать, так как она чуть не упала. Опираясь на письменный стол, государыня повторяла: «Abdique» [ «отречение»]. «Мой бедный, дорогой, страдает совсем один… Боже, как он должен страдать!» Все сердце и душа государыни были с ее супругом; она опасалась за его жизнь и боялась, что у нее отнимут сына. Вся надежда ее была на скорое возвращение государя: она посылала ему телеграмму за телеграммой, умоляя вернуться как можно скорее. Телеграммы эти возвращались ей с надписью синим карандашом, что место пребывания «адресата» неизвестно. Но и эта дерзость не поколебала ее душевного равновесия. Войдя ко мне, она с грустной улыбкой показала мне телеграмму, но, посмотрев на меня, пришла в раздражение. Ведь я, узнав об отречении государя от моих родителей, обливалась слезами: раздражалась она не тем, что я плакала, а тем, что родители не исполнили ее волю, так как накануне она просила их не говорить об этом, думая сама подготовить меня. Но, оставшись одна, императрица ужасно плакала. «Мама убивалась, – говорила мне потом Мария Николаевна, – и я тоже плакала: но после, ради мамы, я старалась за чаем улыбаться».
Никогда я не видела и, вероятно, никогда не увижу подобной нравственной выдержки, как у ее величества и ее детей. «Ты знаешь, Аня, с отречением государя все кончено для России, – сказала государыня, – но мы не должны винить ни русский народ, ни солдат: они не виноваты». Слишком хорошо знала государыня, кто совершил это злодеяние.
Великие княжны Ольга и Татьяна и Алексей Николаевич стали поправляться, и тут заболела последняя – Мария Николаевна. Императрица распорядилась, чтобы меня перенесли наверх в бывшую детскую государя, так как не хотела проходить по пустым залам, откуда ушли все караулы и слуги. Фактически мы были арестованы. Уехали и мои родители, так как от моего отца требовали, чтобы он сдал канцелярию, теперь ненужную, Временному правительству, и князь Львов дал ему отставку.
Дни шли, а известия от государя все не было. Ее величество приходила в отчаянье. Помню, одна скромная жена офицера вызвалась доставить государю письмо в Могилев и провезла благополучно; как она проехала и прошла к государю – не знаю. Императрица спала совсем одна во всем нижнем этаже; с трудом удалось Лили Ден испросить разрешения ложиться рядом в кабинете. Пока младшие великие княжны не заболели, одна из них ложилась на кровать государя, другая на кушетку, чтобы не
