Шрифт:
Закладка:
Конечно, если разобраться, то такое отношение одного человека к другому человеку — ненормально и даже противоестественно. Человек человека должен называть по имени, а все остальное, что называется, от лукавого. Но так было надо. Без этого было не обойтись. Секретная работа предполагает множество всяких ненормальных, если рассуждать здраво, вещей и поступков. И с этой точки зрения кличка вместо имени — вещь почти безобидная. Впрочем, никто в отряде не употреблял слова «кличка». Вместо него в ходу было другое слово — «позывной».
У Василия Лютикова позывной был такой — Цветок. Происходил ли он от его фамилии или, может, тому были какие-то другие причины, сам ли Василий выдумал себе такой позывной или кто-то за него — да кто же это знает? Цветок и все тут. Сам Василий никогда не протестовал против своего позывного, да если бы он вздумал и протестовать, что с того толку. Если ты в спецназе получил позывной, то это навсегда. Это как печать, которой ты заклеймен отныне и до самого окончания жизни, каким бы оно ни было, это окончание. У спецназовцев даже бытует такая немудрящая шутка: если, мол, спецназовец погибнет, то в рай его примут лишь тогда, когда он скажет свой позывной святому Петру, который служит привратником в раю. А иначе даже святой Петр не распознает погибшего спецназовца…
Служил Цветок в спецотряде ГРУ вот уже четвертый год. Как он попал в отряд — о том он не любил вспоминать даже наедине с собой. Точнее сказать, воспоминания были, но являлись они неким подобием грез. Днем ли они приходили или ночью — никакой очередности и внятной системы здесь не было. Может, потому что не так часто Цветку доводилось спать по ночам, поскольку были у него задания, которые во что бы то ни стало необходимо выполнить, а если не было заданий, то имелись постоянные тренировки, и невозможно при этом было предугадать, когда они будут — днем или ночью. Какая уж тут система, тем более в таком тонком предмете, как грезы?
Кстати, о заданиях. Задание в обязательном порядке нужно было выполнить, потому что иначе какой же ты спецназовец ГРУ, если не справился с заданием? Таких отчисляли из отряда, не слушая никаких причин — ни объективных, ни субъективных, — которые помешали спецназовцу выполнить задание. Коль ты боец спецназа ГРУ, то, стало быть, ты обязан выполнить задание, и никаких причин для невыполнения для тебя не существует. Кроме, разумеется, единственной причины — смерти.
То же самое касалось и тренировок. Не выполнил норматива, куда-то не успел, промахнулся, чисто по-человечески смалодушничал — следовательно, никакой ты не спецназовец, тебя тотчас же отчисляли из отряда, невзирая на твои оправдания и мольбы…
Но были еще и грезы, были вдруг нахлынувшие воспоминания и чувства, которых, по здравом размышлении, не должно быть у спецназовца. У одного лишь Цветка они были или, может, подступали и к его товарищам, того Цветок, конечно же, не знал. Потому что кто же станет этим делиться? А вдруг об этом узнают командиры и сочтут за непростительную слабость? Никому не хотелось быть изгнанным из отряда. Да, здесь бывало тяжело, порой запредельно, не по-человечески тяжело, но все равно каждый боец целеустремленно и цепко держался за свое место в отряде. Почему? У каждого, наверное, были на то свои причины. А что это были за причины — кто знает? Как можно это знать, когда такие причины таились глубоко в душе каждого спецназовца?
…В эту ночь никто не тревожил спецназовцев, никто даже не обещал их потревожить. Это была редкая ночь, когда можно было проспать от вечера до самого утра, причем, как шутили спецназовцы, не «по-дельфиньи», то есть одним только глазом и одним полушарием мозга, а во всех отношениях по-человечески. И вот как только Цветок уснул, к нему сразу же пришли полусны-полугрезы…
На этот раз ему снился один из эпизодов специальной подготовки. Тогда Василек не был еще спецназовцем, он только готовился им стать. Эпизод заключался в том, что спецназовцев учили не бояться высоты. Страх перед высотой, так или иначе, свойствен любому человеку, но спецназовец ГРУ — это не любой человек, это особенный человек. Это наполовину киборг, как любили внушать будущим спецназовцам командиры, их готовившие. А где же это видано, чтобы киборги боялись высоты?
Сама по себе наука была проста. Будущих спецназовцев вывозили в горы. Причем не просто в горы, а в такие горы, где много обрывов и ущелий и при этом почти нет безопасных и надежных горных тропинок. Есть только условные тропки, вот по ним-то курсанты с минимумом горного снаряжения должны подняться на указанную преподавателем тропинку, сесть на нее и свесить ноги в обрыв. Казалось бы, только и того. Но ведь это горы, и постоянный ветер в горах, и облака, до которых в буквальном смысле можно дотронуться руками! А тропка — узенькая, больше похожая на едва приделанный к скале узкий карниз, а не настоящую тропинку, а внизу — пропасть глубиной километр, два километра, три километра, а может, и того более! И вот ты сидишь на этом хлипком карнизе, свесив ноги в бездну и стараясь удержаться за края такого ненадежного, такого неверного спасительного пространства, да при этом еще обязан весело улыбаться и беспечно болтать ногами в пустоте! И так час, два, а то и больше. Далеко не все выдерживали такую науку, но те, кто свыкался с высотой и пропастью под ногами, те самым настоящим образом переставали бояться высоты. Те себя пересиливали. Переламывали себя.
И вот Цветку пригрезилось, как он в первый раз поднимается на горный карниз, как, держась за почти гладкую скалу, передвигается по карнизу, как осторожно на него садится, как свешивает ноги в пустоту… А далее — он срывается с карниза и падает в пустоту. Падает, летит вниз и видит огромные острые каменные зубья, о которые он неминуемо грохнется… И вот когда до зубьев остаются лишь какие-то миллиметры, он вскрикивает и просыпается. Он просыпается, и какое-то время не может сообразить, кто он, где он, жив он еще или уже мертв…
Такой полусон мерещился Цветку уже не один раз, пригрезился он ему и в эту ночь. Он вскрикнул, проснулся, тряся головой, очнулся и огляделся — не разбудил ли он кого-то из товарищей, которые
