Младший открывает ящик комода, достает паспорт и швыряет его мне. Я не делаю попытки его поймать, и документ шлепается на пол.

– А теперь подними. И дай нормально.

– Антон, прекрати! Свет, я же просила.

Щелчок выключателя на стене освещает комнату и лежащую на кровати старую женщину. Плохо дело.

Одно тяжелое храпящее, периодически замирающее, дыхание чего стоит. Судя по всему, оно уже давно приобрело патологический характер. На включение света женщина, лежащая на кровати, отреагировала нервными, рваными движениями правой руки, беспомощно и слепо зашарившей по простыне. Лицо у нее было сочного красного цвета, особенно алели исчерченные морщинами щеки. Голова и глаза повернуты вправо. По вискам и лбу стекали капли пота, обильного, судя по темному пятну вокруг головы на подушке. Правый уголок рта у нее непрерывно дергался, выпуская наружу хрипы и тонкую серебряную нить слюны.

Но страшнее всего была левая рука, неподвижно лежащая на одеяле. В дополнение к ней вся левая половина тела женщины застыла в такой же патологической неподвижности.

– Одеяло долой, – негромко командует Офелия, снимая с шеи фонендоскоп.

Я аккуратно стягиваю с тела женщины толстое ватное одеяло, впихиваю его в руки стоящему старшему горбоносому.

Врач обследует больную, пока я открываю терапевтическую сумку. Краем глаза наблюдаю за ней. Плохо дело. Офелия приподнимает бедро больной, пытается разогнуть ногу в коленном суставе – лицо больной искажается гримасой боли, она резко дергает правой рукой, начинает что-то невразумительное бормотать. Нахмурившись сильнее, Михайловна, одев колпачок на ручку, проводит ей по голой стопе левой ноги больной. Пальцы ноги, следуя раздражению кожных рецепторов, распускаются веером, вместо того, чтобы сжаться. Вообще замечательно. Два поганых симптома – Кернига и Бабинского – подтвердились. Остальное уже дело техники – достаточно взглянуть на отвисшую вниз левую щеку и опущенный левый же уголок рта, ротацию левой стопы кнаружи, отставание левой половины грудной клетки в акте дыхания, двигательное беспокойство правых конечностей, чтобы составить клиническую картину.

– Инсульт, – подтверждает Офелия, надевая на здоровую руку больной тонометр. – Антон, давай кислород и хирургию. А вы помогите.

Я встаю и направляюсь к дверям. Обратная дорога была проще, потому что рассвет все больше набирал силу, зыбкий серый сумрак потихоньку рассеивался. Пыхтя, я поднялся по скользким от ночной влаги ступеням. Некоторые из них, сложенные из расколотых шлакоблоков, окаймленных кусками шифера, предательски шатались под ногами. А ведь больную в любом случае придется госпитализировать, конкретнее – тащить на носилках в эту гору да еще по таким ступеням. А потом везти до «тройки» по раздолбанной дороге. Если она не отдаст при всем при этом Богу душу, то мы просто везунчики.

Кляня все на свете, я добрался до стоящей машины. Естественно, как только мы скрылись из виду, Гена тут же выключил фары, дабы не сажать аккумулятор. Я мстительно распахнул дверь в кабину на всю ширину, впуская мерзлый воздух в нагретое помещение.

– Закрой!

– Не спишь? Вот и молодец.

Я хлопнул одной дверью, открывая вторую – в салон. Грохоча носилками, выволок сумки с КИ-3, мешком Амбу и тяжелый ящик с хирургией. Открыл окно, которое Гена старательно закупорил, дабы не пускать в кабину холодный воздух салона.

– Гена.

– Чего тебе?

– У тебя сейчас появился реальный шанс показать мое мастерство в качестве водителя машины «Скорой помощи».

– Не понял?

– Это меня не удивляет. Там у нас носилочная больная, тяжелая как в прямом, так и в переносном смысле. Нам ее предстоит вытащить из дома и поднять на крутой склон. А потом аккуратно донести до машины.

– А я причем?

– Ты невнимательно слушаешь, – заметил я, перекидывая ремень кислородного ингалятора через плечо. – Я сказал – нам предстоит вытащить и поднять. Нам всем.

– А почему бы тебе не сходить в задницу?

– Потому что мне жалко тебя, дурака. Именно благодаря моей жалости ты еще ходишь на ногах, а не на костылях. Но даже жалость моя имеет свой предел. Если ты сейчас еще что-то тявкнешь, что покажется мне оскорбительным, я тебя искалечу так, что патологоанатом прослезиться. Ты меня хорошо понял, Геннадий?

Молчит. Оно и правильно, я ростом повыше буду, и в плечах пошире. А то, что я его назвал Геннадием, означает только одно – шутки кончились.

– Вот и ладушки. Теперь я пойду, а ты быстренько подъедешь к дому, у которого большие зеленые ворота и вазы на столбах. Найдешь. После, как позову, спустишься вниз, и будешь участвовать в переноске больной. О последствиях отказа повторяться не буду.

Сгребаю стоящий на подножке хирургический ящик, вскидываю на плечо КИ-3, зажимаю под мышкой пластиковый пакет с «Амбушкой», и удаляюсь.

* * *

За время моего отсутствия Офелия успела придать голове больной возвышенное положение, подложив под затылок две маленькие подушки, и аккуратно вытирала истекающую изо рта слюну стерильной салфеткой. Дыхание больной стало еще хуже, добавились редкие единичные хлюпающие вздохи. Я торопливо извлек КИ-3 из сумки.

– Воздуховод готовь, – вполголоса произнесла Офелия, сворачивая тонометр. – Клофелина один с физраствором в вену, дицинона два… рвота была?

Родственники мрачно уставились на нас.

– Была, – наконец мрачно отвечает отец семейства. – Дважды ее рвало, пока вы где-то…

– Добавь два церукала, – перебивает его врач.

– Понял.

Пока Офелия вставляет воздуховод, присоединяю Амбу к ингалятору, протираю маску проспиртованной ватой и аккуратно закрываю ей рот больной, уже украшенный манжетой воздуховода. Врач кивает на сумку, сама начинает вспомогательную вентиляцию легких.

Просить тарелку для использованных ампул нет смысла и желания, я бросаю их в развернутый пакет. Достаю свернутый жгут и начинаю осматривать руку больной. Локтевые вены настолько выпирают, что просто просят проколоть их. Затягиваю жгут, снимаю колпачок со шприца.

Вена лопнула под острием иглы, как спелая вишня, брызнув кровью на цилиндр шприца и на простыню. Старший Папа-Большой-Нос многозначительно хмыкнул. Разумеется, после этого я в его глазах упал ниже уровня городской канализации. Инъекции мы должны проводить в абсолютно стерильном исполнении, желательно безболезненно и не прокалывая кожу, чтобы сам процесс введения лекарственных препаратов приносил удовольствие. И плевать, что у больной зашкаливает АД, а вены уже хрупкие в силу многолетия.

Медленно, легкими толчками поршня, ввожу клофелин. Такое высокое давление нельзя резко снижать.

– Что вы ей вкалываете? – резко спрашивает младший.

– Что-то смущает?

– Потому что ваша «Скорая» вечно что-то не то людям втыкает. Как вас только еще не сажают за это!

– Ты медик? – отвечаю я, следя за иглой.

– Какое твое…

– Не медик. Скажи мне, друг, а кем ты работаешь?

– Не твое дело, – огрызается паренек.

– Я спросил что-то оскорбительное?

– Ты много разговариваешь, как я посмотрю!

– Работа такая, –