несчастной жизни. А после данного родные, вероятно, понадеялись, что больная умрет сразу, избавив себя и их от мучений. Не умерла. Выждав время, сын все-таки решил вызвать бригаду, дабы не загреметь в ИВС за намеренное оставление человека в беспомощном и угрожающем жизни состоянии. И теперь, стараясь заранее соорудить себе алиби, выпендривается перед нами, неумело изображая убитого горем сына. Подобные сцены и Михайловна, и я, видели не один десяток раз, поэтому мы молча ждем в машине, пока отец с сыном договорятся.

Какие вы, все-таки, отвратительные существа, люди… Иногда, вот так вот, затягивая жгут на плюющейся кровью руке с порезанными венами какого-нибудь пьяного или обдолбленного урода, решившего покончить с собой, не найдя средств на очередную дозу, думаешь порой: «А стоит ли?». Действительно, стоит ли спасать того, кто, выздоровев, вполне сможет прирезать одним темным вечером твоего же ребенка, возвращающегося домой со школы, ради того, чтобы вытащить мелочь из его карманов? Не нам судить об этом, увы, человеческая жизнь, даже самая паршивая из всех, все равно в глазах социума являет собой высшую ценность. Хотя тот же социум еще вчера радостно плевал вслед носителю этой жизни.

Машина трогается с места. Я машинально хватаю больную за руку, чтобы она не улетела в проем. Ее сын ехать не пожелал, отправил внука, и он, угрюмо хмурясь, смотрит в окно на посветлевшее над горами небо.

Михайловна вставляет в уши дужки фонендоскопа. Удивительно, как она может что-то слышать в таком шуме, грохоте и лязге? Хотя, поговаривают, работая кардиологом на бригаде, она вот так вот выслушивала инфаркты, без снятия ЭКГ.

Ингалятор тихо шипит, наполняя кислородом раздувшийся мешок.

– Как она?

– Нормально, – бурчит Офелия. – За зрачками следи.

Слежу, куда деваться, нагибаюсь над больной. Зрачки в норме, правый равен левому. На очередном ухабе меня больно бьет по голове флакон с физраствором. Отсаживаюсь, потирая ушибленное место.

Дорога из Козловки в «тройку» не заняла много времени, благо время было раннее и трассы, обычно забитые в три ряда в каждую сторону, пустовали. На повороте к стационару в окно ударил солнечный луч. Надо же, тучи разошлись!

Вот и двор больницы. Я выпрыгиваю на улицу, безуспешно дергаю запертую дверь приемного отделения. Звоню. Дребезжащая трель прокатывается по пустынному коридору и замирает где-то вдали. Приемное, блин… Я понимаю, конечно, что в силу событий на Северном Кавказе, захвата больниц и телецентров уродами в масках и прочих ужасах войны нужно соблюдать пропускной режим, но не так же! «В больницах и амбулаторно-поликлинических учреждениях города усилены меры безопасности!» – торжественно вешает нам ведущий новостей по телевизору. И послушно кивающие обыватели доверчиво радуются. Им, вероятно, мерещится рота ОМОНа, замершая за укреплениями блокпоста, увешанная РГД-шками и металлодетекторами, рассматривающая всех, входящим в приемное, сквозь прорезь прицела АКС или оптический окуляр СВД. Все, враг не пройдет, но пасаран. А на деле мерами безопасности здесь заведуют расслабленные ребята в небрежно застегнутом камуфляже, целые дни проводящие перед телевизором в ординаторской, заигрывающие с медсестрами и хлещущими пиво до ползучего состояния после полуночи. Они далеки от мысли, что им придется своими силами отражать нападение какого-нибудь бандформирования в пять утра. И тем более далеки от мысли, что их работа совмещает в себе функции швейцара.

В интимной полутьме коридора, наконец, возникла пошатывающаяся фигура, нетвердо бредущая на мой зов. Знакомый охранник, утром мы с ним не поладили, помнится. Ныне парень, с огорчения, надо понимать, стал пьянее сапожника. Подойдя к двери, он около пяти минут возится с замком. Полюбовавшись на его потуги, я возвращаюсь к машине и открываю задние двери, тревожа скучающего внука.

– Помоги, дружище.

«Дружище» смеривает меня презрительным взглядом, после чего неохотно выпрыгивает на улицу. Совокупными усилиями мы выкатываем носилки с лафета и толкаем их в приемное. Охранник, мутно моргая глазами, следит за нами, не пытаясь ни помочь, ни препятствовать.

Минут десять ушло на то, чтобы разыскать врача. Офелия за все это время успела заполнить сопроводительный лист и карту вызова, и теперь сидела, раздраженно барабаня пальцами по стеклу, закрывающему стол. Давнишняя доктор, в слегка поблекшем макияже, зевая, вошла в кабинет, и сразу полезла в стол за бланком истории болезни.

– Что с бабушкой?

Я вышел в коридор, аккуратно закрыв за собой дверь. Дальше Михайловна справится без меня.

Коридор потихоньку стал наполняться народом – человек семь больных бродили по приемному, пряча сигареты в ладонях, мечтая выйти на улицу и подышать никотином.

Напряжение вызова отпустило, и теперь мне безумно хотелось спать. Просто закрыть глаза и рухнуть. Широко зевнув, так, что хрустнули подчелюстные связки, направляюсь на улицу. Может, удастся в машине покемарить.

– Э, подожди!

Жду, устало смотря на горбоносого паренька.

– Ну, чего с ней? Она ходить будет?

Так и хочется ответить, что, да, конечно, еще как будет. Под себя. Но сдерживаюсь, потому что на шутки и ругань сил уже просто не осталось.

– Не знаю. Ее направят в неврологическое отделение, там с врачом и поговори.

– А что же это вы – «Скорая помощь», и ничего не знаете, а? – издевательски говорит парень. Громко говорит, явно на публику.

– Чем ты недоволен, родной?

Народ в приемном навостряет уши. Как же, скандал, разве можно такое пропустить?

– Вы вообще что-нибудь на своей «Скорой» там знаете? Вас учили там чему-нибудь?

– Учили, родной, учили.

– Оно и видно! Вы по ночам как, нормально спите? Совесть не мучает?

Я качаю головой.

– Совесть я, братец, в третьем классе на жвачку поменял. Еще вопросы?

– Смотри, издевается еще… – доносится со стороны. Публика, судя по всему, солидарна не со мной. И почему я не удивлен?

– Я бы вас всех, врачей хреновых, за такое лечение с работы вышвыривал! – продолжает митинговать паренек, радостно выплескивая на меня свое бессонное утро, тряскую дорогу, уличный холод и раздражение от возни с осточертевшей бабулей. – Жалко, закона на вас такого нет!

– Совсем оскотинели, – поддерживает парня какой-то заросший седой жесткой щетиной дед, мусолящий в практически беззубом рту «Приму». – Еще зарплату прибавить просят.

– Отец, а ты проживи на мою, а? – начиная злиться, предлагаю я. – И поработай так, как я работаю.

– Ты мне только слезу не выдавливай! Как вы работаете, все знают. С наших пенсий вам, захребетникам, премии дают, из нас последнюю кровь пьют, а вы как людей гробили…

Вот она, истинная людская благодарность. Я даже не сомневаюсь, что этот дедуля, до попадания в это заведение, отвозившей его бригаде пел совсем другую песню.

– Слышишь, ты, если тебе зарплата такая плохая, и работа такая плохая, ты чего