Храм оказался на удивление маленьким, хотя количество каменных змей — даже, пропади они пропадом, не ящериц! — словно и не уменьшилось. Грецион быстро дошел до каменного алтаря, ожидая хотя бы чего-то интересного, но там стояло только пять благоухающих аметистовых сосудов. Психовский, не стесняемый ничем, сунул в один из флаконов пару пальцев — словно был у себя на кухне и пытался найти крахмал в череде одинаковых красных жестянок в белый горошек — и растер жидкость. В сосуде оказалось масло, по запаху — одно из тех, которое залили в лампадки. В поисках чего-нибудь интересного, Грецион обшарил все, что только можно, ненароком свалил один сосуд, поставил на место, поправил — словно бы это могло спасти пролитое масло — и вышел прочь, с одной стороны — слегка расстроенный отсутствием интересностей, а с другой — все так же слегка успокоившийся.

Когда Психовский вынырнул обратно в солнечный свет, лемурийцы уже расходились. Профессор очень вовремя отбежал подальше от храмовых колонн, потому что участники процессии в капюшонах уже несли «алтарь» обратно. Профессор помотал головой, разыскивая среди высоких, худых и смуглых лемурийцев Брамбеуса и Аполлонского, которые выделялись как два шара — побольше и поменьше — среди пирамид. Именно по этой причине, поиски продолжались недолго.

— Ну и как оно прошло? — начал Психовский, приближаясь к художнику. — Все так же скучно и неинтересно? Культурные традиции, конечно, надо уважать, они бывают разные, но…

Федор Семеныч просто всхлипывал, неся соломенную шляпу в руках — на глазах навернулись слезы.

Грецион опешил. Он, конечно, ничего не имел против плачущих мужчин, потому что гендерные стереотипы надо разрушать с обеих сторон, а не с какой-то одной. К тому же, лишний раз пореветь — хороший способ эмоциональной разрядки, когда в себе держать этот океан из водянистых эмоций уже решительно невозможно, да и профессор сам недавно ненароком на друга наорал. Грецион в этом оттиске, конечно, старался практически никогда не давать слезам выбраться наружу — и то, получалось не всегда — и в других людях этого особо не поощрял, но на сто таких Психовских придется еще сто других, в иных ксерокопиях, которым только повод дай выпустить эмоциональное напряжение. Просто профессор никак не ожидал увидеть Аполлонского плачущим прямо здесь и сейчас — вот так с бухты-барахты.

— Мой дорогой Феб… — прошептал Грецион. — Почему ты плачешь? Неужели, они посмели разрушить Дельфийскйи храм, или Оракулы опять забыли подмешать сахара в твой кофе?

Аполлонский хотел было рассмеяться — но получился какой-то болотный «хлюп». Связного ответа у художника тоже не вышло, и на помощь пришел барон, положивший мощную руку на плечо художника.

— Профессор, — проговорил Брамбеус, из последних сил сдерживая скупую баронскую слезу. — Вы знаете, что это был за ритуал?

— Судя по тому, что Федор Семеныч ревет навзрыд, то что-то не самое приятное.

— Это были похороны, профессор.

Вот тут тонкая струнка дернулось внутри Грециона и, будь он слегка в более преклонном возрасте и худшей форме, инфаркта было бы не избежать, как и последующего скачка в другой оттиск реальности — но у профессора просто задрожали руки от неожиданности. Обычно стойкого и непреступного профессора этого оттиска таким было не взять, но произошел тот редкий случай, когда Грециона одолели эмоции. Одно дело — балагурить в древних храмах, разбрасываясь сосудами с маслами, а другое — вот так вот… Шоковая волна прошла, и Психовский отругал себя за то, что не догадался — а какой еще может быть общедоступный ритуал в Лемурии, отказавшейся от богов? Мистерии — если они и остались — наверняка проводились в тайне от всех, а здесь…

— Судя по всему, это был гроб, да? — вполголоса спросил Грецион.

Приходящий в себя художник кивнул, вытерев слезы рукой.

— Грецион, это было так красиво! — задыхаясь, просипел Федор Семеныч, уже запустивший руку во внутренний карман в поисках папиросы. — Таких красивых похорон я еще не видел…

Аполлонский, то всхлипывая, то затягиваясь, принялся описывать, как все было: как они дошли до леса, как открыли крышку гроба-алтаря и вытащили бездыханное тело девушки с замотанным лицом, как ее облили маслами, осыпали каким-то порошком, потом прошептали несколько слов, от которых затрещало в голове, а потом подожгли — и тело исчезло в вспышке фиолетового дыма и искр, как от старого, слегка отсыревшего китайского фейерверка, а в нос ударил концентрированный аромат масел…

— …а потом, — продолжил художник, — Они собрали пепел в аметистовую урну, украшенную костями, закопали ее в землю и посадили там небольшое деревце…

Тут Федор Семеныч не выдержал и снова зашмыгал носом, разрыдавшись.

Грецион совсем не хотел плакать, хоть такой поворот событий его и выбил из радостного состояния исследователя, спокойно шарящего по чужим сосудам с маслами — просто профессор, по крайней мере, в этом оттиске, считал, что сейчас далеко не место для слез. Вместо этого Грецион смотрел на высаженный руками лемурийцев лес-кладбище и думал, позволяя призрачным поездам-мыслям проноситься мимо сознания: профессор и сам задумывался о том, что давно пора заменить все уродливые и страшные кладбища с мрачными надгробьями, темными крестами и жуткими заборчиками на леса, высаживать цветы и деревья вместо могильных камней, чтобы кладбище стало похоже не на врата ада, а на место, где жизнь возрождается и разрастается с новой силой. И можно было бы гулять по тропам средь деревьев, в ветвях которых жила бы настоящая, неподдельная память — и не было бы страха, не было бы уныния, только приторно-сладкая грусть и вера в лучшее, в завтрашний день, который обязательно наступит.

Часть Грециона Психовского очень радовалась, что хотя бы лемурийцы додумались до такого подхода.

— Я вот только не совсем понял… — нарушил общее молчание Брамбеус.

— Да? — выполз из панциря раздумий профессор.

— А кого хоронили-то?

— Мою дочь, — ответила подошедшая Бальмедара.

— А, — вылетело у барона.

— О, — выдавил художник.

— Мои со… — начал было Грецион.

— Не стоит, профессор, — магиня опять улыбнулась, и опять — той странной улыбкой. Теперь Психовский чуть больше понимал, почему Бальмедара улыбается так грустно и чудно́, но что-то все равно не давало ему покоя, у этого Ящика Пандоры приоткрылась лишь крышечка[20]. — Жизнь продолжается, жизнь меняется и… возрождается в иных вещах.

Магиня показала в сторону леса.

— Так говорит Духовный Путь, профессор.

— Только Духовный Путь? — прищурился Грецион.

— Не только. Конечно, не только… — добавила она чуть тише.

Они помолчали.

— Нам пора обратно, — подытожила Бальмедара. — Вам, Федор Семеныч, наверняка захочется еще раз прокатиться на наших ящерах?