— Простите, что так резко, барон, — извинился Грецион, поняв, что опять сорвался.

— Да ничего, — махнул рукой Брамбеус. — Ни слуху, ни духу с раннего утра.

— Так, — вновь подумал Психовский. — То есть она была здесь утром? Значит, на небольшой тайный междусобойчик магов она либо не явилось, либо опоздала…

— Господа, — слово прозвучало как-то неуклюже, потому что в языке лемурийцев звучало совершенно по-другому, с другим оттенком смысла, но гости услышали то, что должны были услышать — саму суть слова. Магиня застыла в дверях. — Я рада, что вы собрались вовремя. Надеюсь, завтрак вам понравился?

Брамбеус отвесил поклон — все равно, что бочка скатилась в винный погреб.

— Великолепно!

— Да, спасибо, — подтвердил Грецион.

— Угу, — брякнул задумавшийся художников.

Бальмедара вновь улыбнулась своей странной улыбкой — Грециона опять передернуло. Как же ему не нравилась эта улыбка, и вовсе не потому, что от нее веяло, допустим, лицемерием — нет, таких улыбок профессор повидал сотни, даром что два раза в год принимал экзамены. Те были наигранно-смазливыми и приторно-сладкими, а здесь в улыбке содержалось больше грусти, чем в сборнике рассказов печально улыбающегося Чехова, и это выглядело неестественно — такие же эмоции вызовет внезапно попавший в малиновый пирог кусок мяса, ведь точно знаешь, что он тут не к месту. Это была такая улыбка, о которой точно знаешь одно — сотри фасад, сдери штукатурку, и за ней появится нечто большее и невероятно важное. И профессор Психовский, в этом оттиске вечно и до разбитого лба уверенный в своих силах, просто выходил из себя оттого, что не мог понять, что же кроется за этой улыбкой, отчего она выглядит так неестественно, так печально и обреченно — но все же, черт бы ее побрал, улыбчиво.

Пока профессор держался, чтобы не высказать все это вслух — хотя еще пару дней назад ему бы и держаться не пришлось, он бы и не подумал такого делать.

— Я очень рада. Ваш хороший досуг — такая же важная часть Духовного Пути, как и… все остальное, — тут она слегка замялась. — Если вы не против, я хотела бы позвать вас на одну… церемонию.

Снова заминка, но недолгая.

— Уверен, вы очень хотите поближе познакомиться с нашей жизнью. Особенно вы, профессор.

Грецион даже не успел ничего сказать — вместо него это сделал Аполлонский:

— О да! Профессор обожает всякую муть, связанную с древностью, простите, если задел ваши чувства. Да и в азарте ему не занимать — помню, пришли мы как-то в казино, так я его оттуда еле вытащил, пока он не проиграл наши деньги на обратный билет. И вот теперь, мне, к слову говоря, интересно — а в других оттисках он вел себя бы так же, где он уже не Лев… Так, я отвлекся от вашего приглашения — Грецион точно будет за, а у меня заодно наберется столько материала для пейзажей, только, одну секунду…

Федор Семеныч залез рукой во внутренний карман и, высунув язык — эту привычку из него раскаленным молотим было не вышибить, — порылся там.

— Да, простите, мне просто надо проверить, сколько карандашей у меня заточено…

Говоря откровенно, в карманах Аполлонского — если обшарить их все — можно было найти товара на небольшой художественный магазинчик.

Федор Семеныч протер вспотевший лоб — художник специально не дал Психовскому ответить, потому что боялся, что в нынешнем своем состоянии тот ляпнет чего не надо.

Грецион не очень-то по-доброму посмотрел на Аполлонского. Здесь и сейчас он и так не выносил критику, а тут еще его не до конца отпустило грохнувшееся дежавю, которое с каждым разом все четче ощущалось именно что смертью.

— За меня уже все сказали, — пожал плечами профессор, посмотрев Бальмедаре прямо в глаза — но ее взгляд оказался крепче, чем Грецион думал. Зеркало души очень умело прикрыли стальным чехлом.

— А я считаю, что прогулка после сытного завтрака — залог здоровой и долгой жизни! — барон подтянул штаны.

— Я бы не сказала, что прогулка, барон. Скорее… поездка.

— Вы что, хотите сказать?.. — глаза Аполлонского зажглись.

— О нет, вы только что разбудили зверя… — нашел в себе силы пошутить Психовский.

Прежде, чем все четверо уселись на огромных фиолетовых ящериц — по двое на зверя, — Федор Семеныч долго стоял рядом с рептилиями и просто визжал от счастья, изучая их со всех сторон. Ящерицы, вполне резонно, грешным делом подумали, что это какой-то сумасшедший, и решили просто не обращать на художника внимания, спокойно шипя раздвоенным язычком и греясь в лучах солнца. Когда минутка спонтанного припадка кончилась, Аполлонский взял себя в руки и, сияя от радости, все же забрался на рептилию — не без помощи Психовского.

Из-за того, что Брамбеуса и Федора Семеныча одна ящерица просто бы не выдержала, пришлось делиться на пары: Бальмедара-барон, Аполлонский-Грецион. Поскольку художник слегка опьянел от радости, ему управление рептилией все же решили не доверять, хоть штрафов никто выписывать и не собирался.

Извозчиком — подумать только, извозчиком на ящерице — был Грецион.

Бальмедара, конечно, объяснила профессору, как управляться с вожжами — технология не сильно отличалась от лошадиной, или, скажем, верблюжьей, правда ящериц не стоило слишком сильно лупить по бокам — во-первых, чешуя у них не столь прочная, а во-вторых, они, со слов магини, куда умнее всех других ездовых животных.

Но профессору все равно было как-то не по себе ехать на здоровенной ящерице хоть, надо сказать, поездка выходила себе вполне комфортной — не все такси эконом-класса могут такое предложить, тут хотя бы дорогу на каждом повороте можно было не подсказывать, никто не начинал раздражающих разговоров и не включал еще более раздражающего радио. Оттого Психовский вцепился в вожжи и напряг руки, лишь изредка позволяя себе поглядывать по сторонам — в основном профессор смотрел или на дорогу, или на торчащую костяную шапку-митру Бальмедары. Грецион смотрел и думал, что же такое она могла натворить, и почему вокруг — змеи, змеи, змеи…

И почему, в конце концов, он начал срываться на людей и чувствовать кипящую внутри злобу.

В любом случае, голова рано или поздно затекала, и тогда профессор смотрел по сторонам — гости уже покинули город-храм, название которого Психовский все забывал спросить, и теперь шли… точнее, ехали верхом на огромных ящерицах (Грецион поймал себя на мысли, что звучит это как картина пьяного Сальвадора Дали) среди вековечного леса, еще более величественного, чем вчера. Правда на этот раз их вела тропинка из древних, как и все вокруг, белых камней — так выглядела бы дорога в Изумрудный Город, не хвати у его обитателей креатива и желтой краски. Лемурийцев здесь встречалось немного, и чем дальше все четверо отъезжали от храма, тем меньше становилось местных. Хотя кто-то все же шел вглубь леса: тощие и высокие, слегка смуглые лемурийцы — а они все были такими — постепенно оказывались позади.