описывается так: «Вы спрашиваете, каким был Вилли, когда приехал сюда. По приезде он был груб, хмур и дерзок со мной, но я набросилась на него, боюсь, излишне резко, и он стал вполне милым, мягким и дружелюбным (для него). Дальше мы уживались вполне нормально. Для начала он сказал, что не пойдет со мной гулять, потому что слишком занят. Ему надо поговорить с докторами. Я сказала, что доктора дают отчет мне, а вовсе не ему, на что он заявил, что у него есть приказ императора позаботиться, чтобы все было как надо. Он должен убедиться, что докторам никто не мешает, и доложить императору о состоянии папы. Я ответила, что в этом нет необходимости, потому что мы сами сообщаем императору всю необходимую информацию. Он явно говорил для других, наполовину отвернувшись от меня, и тогда я сказала, что расскажу отцу, как он себя ведет, и попрошу, чтобы ему отказали от дома. После этого я ушла. Он отправил за мной графа Радолинского. Тот передал, что Вилли не хотел показаться грубым и попросил ничего не говорить Фрицу. Тем не менее у него есть императорский приказ, и он должен своими глазами увидеть обстановку. В конце концов, я ответила, что не таю злобу, но не потерплю вмешательства. Дальше все было гладко, мы немного прогулялись и мило поболтали… Вилли, конечно, слишком молод и неопытен, чтобы все это понять. В Берлине его просто ввели в заблуждение. Он думал, что должен спасти отца от моего плохого ухода. Когда его голова свободна от набитого в Берлине мусора, он вполне мил. Тогда мы ему рады. Но я все равно не позволю ему приказывать мне – голова на моих плечах ничуть не хуже, чем у него».

Проблемы, однако, не ограничились спорами относительно лечения. Старый император находился в таком состоянии, что кто-то должен был подписывать бумаги вместо него. Эта обязанность была доверена принцу Вильгельму, который был на месте, а не его отцу, находившемуся далеко, – разумное решение. Кронпринцессу обо всем предупредили, но она решила оставить эту информацию при себе, и в итоге ее супруг узнал о свершившемся факте из опубликованного документа и очень расстроился. Кроме того, многие стали утверждать, что кронпринц неспособен править, и требовали, чтобы трон перешел от старого императора непосредственно к внуку. Нет никаких свидетельств того, что Вильгельм этому способствовал, но, по утверждению его друга Эйленбурга, он как-то сказал: «Сомнительно, имеет ли человек, который не может говорить, право стать королем Пруссии». Если он действительно произнес эти слова, бессердечное замечание редко бывало столь ужасающе вознаграждено. Прошло немного времени, и народ Пруссии стал желать, чтобы его автор, прежде чем стать королем Пруссии, лишился из всех своих качеств одного – речи.

Положение в Европе продолжало вызывать тревогу Бисмарка. Болгары выбрали другого германского князя, Фердинанда Кобургского, на место Александра. Несмотря на неодобрение русских, он в августе 1887 года начал править. Некоторое время русское вмешательство казалось критическим и могло в любое время разжечь войну в Европе. Бисмарк решил создать англо-австро-итальянскую коалицию, и, чтобы добиться этого, ему предстояло развеять страхи лорда Солсбери, что Вильгельм, став императором, мог придать германской политике антианглийскую направленность. Бисмарк заявил, что Вильгельму это не по силам, так же как его отцу не по силам придать германской политике проанглийскую направленность. Народная поддержка важна для любой политики, и может потребоваться мобилизация всего могущества германской нации, а это возможно только в случае оборонительной войны, которая может расшириться до войны в защиту Австрии, но ни в коем случае не в защиту Турции. «Германская политика следует курсом, который диктует ей европейская политическая ситуация, и симпатии или антипатии монарха или министра не могут изменить его». В свете этого Солсбери согласился подписать усиленную версию прежнего договора; хотя его текст остался в тайне, тот факт, что три страны пришли к соглашению относительно общих оборонительных действий, стал известен.

Примерно в это время царь Александр III прибыл в Берлин. Бисмарк, проводивший все больше времени в своих поместьях, сделал то же самое. На вокзале произошла комедия. Поезд остановился не в том месте, и Бисмарк был вынужден бегать по платформе и кричать: «Я князь Бисмарк!» Комментарий русского придворного, который был уволен, звучал так: «Это объясняет, но не извиняет». Но единственным человеком, с которым царь говорил серьезно, был французский посол. В том же месяце Бисмарк запретил Рейхсбанку принимать к оплате русские векселя (Lombardverbot) из опасения, что «русские будут воевать с нами на наши собственные деньги». Этим он добился лишь того, что русские стали везти свои векселя в Париж. Тем самым была заложена основа важной финансовой связи, сыгравшей немалую роль в европейской политике. В феврале 1888 года Бисмарк, не проконсультировавшись с австрийцами, опубликовал текст австро-германского соглашения 1879 года, чтобы никто не сомневался, как будет вести себя Германия в случае нападения русских. Он дал пространное объяснение своей политике рейхстагу, и в заключение его речи было сказано: «Мы, немцы, боимся Бога и больше никого в этом мире». Эти слова скорее широко известны, чем точны, поскольку богобоязненность Бисмарка более сомнительна, чем его боязнь коалиций, императриц, социалистов, Александра Баттенберга и еще множества всяких опасностей, реальных или вымышленных. Спустя пять дней он представил законопроект, предусматривавший увеличение вооруженных сил Германии до семисот тысяч человек. Но он не пошел на поводу у Вальдерзее, призывавшего к превентивной войне с Россией. Постепенно царь и его министры начали осознавать, что движение напролом обойдется им слишком дорого и лучше умерить свои амбиции.

Суть вопроса Солсбери Бисмарку, очевидно, в конце концов дошла до ушей Вильгельма, потому что в декабре 1887 года он попытался через своего друга, британского военного атташе в Берлине, показать, что вовсе не занимает антианглийскую позицию. Не в первый и не в последний раз он принял позу совершенно непонятого человека. Его английские родственники не потрудились уточнить его настоящие взгляды, которые были не более русофильскими, чем англофобскими. «Я испытываю личную привязанность к царю, потому что он всегда относился ко мне по-доброму. Рядом с ним я всегда чувствую, что говорю с принцем моей собственной национальности» (в отличие от дяди Берти). Вторя принцу-консорту, он считал, что Британия и Германия должны следовать рука об руку во всех политических вопросах, и, будучи сильными и могущественными, поддерживать мир в Европе. «Вы с отличным флотом, и мы с великой армией сможем это сделать». Отношение королевы к такому подходу было справедливым, но бескомпромиссным. Английские родственники принца не хотели проявлять враждебности, но им не