но меня надолго не хватило. Я сам конфликт разморозил. Понимаете, выбесило: какого… он подписывает договоры с исполнителями, не уладив вопросы со мной, автором стихов? Он немедленно вспыхнул, начал доказывать, что музыка-то его, почему я считаю, что вправе распоряжаться ею. Туда-сюда, стало жарко, чуть не до рукоприкладства дошло.

– Но не дошло?

– Нет, – твердо открестился Ким, – это они с Яшкой оплеухами обменялись. Я бы не стал.

– А он?

– И он бы не стал. Это он под веществами мог быть агрессивным, а в жизни – медведь плюшевый. Вот и тут. Зубами поскрипел, пальцами похрустел, отмахнулся как от мухи, бумагу взял, быстро написал, что я, мол, Ситдиков Михаил Юрьевич, разрешаю использовать музыку ко всем композициям и тэ дэ и тэ пэ. Написал, подписался и протягивает…

Велика была травма, хорошо было отдавлено самолюбие – он и сейчас, при одном воспоминании, налился черной кровью, так что питерская изысканная бледность стала банальной кулацкой багровостью.

«А что ж тогда-то было?» – подумал сыщик и продублировал вопрос вслух.

– Тогда я гордо встал и ушел, оставив на столе бутылку абсента.

Лев Иванович, который как раз собирался сделать глоток виски, от неожиданности чуть не поперхнулся:

– Почему вдруг абсента?

– А, – отмахнулся Жога, – это прикол для внутреннего употребления. Под абсентом Мишка всегда особо активно куролесил.

– Неудивительно. И каков был, к примеру, объем бутылочки?

– Большая, пол-литра.

– Ну-ну… а бумагу?

– И бумагу оставил.

– Где?

– Я не помню. Вроде бы там файл лежал, «Мои документы».

– Почему же не забрал?

Жога с досадой треснул по столу:

– Ну как вы не понимаете! Это же насмешка, унижение чистой воды. Он прекрасно знал, что карьера моя… ха! Карьера. Не строится вообще ничего. Молодым я ни к чему, старые же его любят, не меня, и даже, диски слушая, мои песни перематывают. Он талантливее, популярнее, а я… а я просто не пью. Достижение! За столько-то лет. Он бумажкой этой говорил: на, мол, куркуль кудрявый, забирай, дерьма не жалко, я получше придумаю.

– То есть ты с ним постоянно хренами мерился, – грубо завершил Гуров.

– Да, – признал Ким неожиданно миролюбиво.

Не надо было изображать из себя добродушного, все понимающего, повидавшего виды старшего товарища, и потому стало гораздо легче.

– Надоел ты мне, музыкант. Что ты за человек? Ты же не человек, ты одноклеточное, даже хуже. Поведай на милость, кем быть надо, чтобы так возненавидеть своего друга… Вы же друзья с детства?

– Да. С детства. Мы сначала подружились, потом играть вместе стали.

– …Возненавидеть своего друга до такого состояния, чтобы вот так, даже как назвать не знаю, по-бесовски ему в руки пистолет дать с одной пулей? Какие нерешабельные проблемы могли быть у вас? Горстка ноток и тридцать три буковки, расставленные в порядке – к тому же, прости, загадочном и иной раз тошнотворном. Ну допустим, какая-то малая толика народу в восторге – что же, ради этих калек душу губить?

– Да я понимаю, понимаю.

– Вот и допонимался.

Все-таки его смирение и то, что он и оправдаться не пытался, свою роль сыграли, расхотелось размазывать его дальше. Его надо одного оставить, и он превосходно сам себя сожрет. Поэтому Лев Иванович, мысленно плюнув, демонстративно заказал еще виски.

– Излагай дальше. Ты вышел за ворота, весь в белом, и? Сколько было времени?

– Не помню, но на платформу я успел к электричке на шесть пятнадцать. До нее минут двадцать, значит, где-то без двадцати пять я вышел.

Он снова замялся. Гуров молча сделал знак: продолжай, мол, чего волынку тянуть.

– Я доехал почти до Москвы – и тут звонок, с Мишкиного номера.

«Что ж, и снова не врет, – равнодушно попивая виски, отметил Гуров, – есть в биллинге такой вызов».

– Ну и что сказал?

– Ничего. Тишина в трубке была.

И тут не враки. В биллинге, оставленном Личманом, значилась странная запись, секунд на десять.

– И далее?

Жога пожал плечами:

– Вышел на первой же платформе и поехал обратно.

– Зачем?

– Я подумал: может, поговорить хочет.

– Если бы хотел, так, наверное, не молчал бы?

Ким пожал плечами.

– Во сколько звонок был, не помнишь?

– Нет. Стер я журнал звонков. Скорее всего, около восьми. Я добрался до места…

– Двери были открыты?

– Настежь. Камин горел. Как будто он впопыхах уходил. Я вышел, отправился вниз, по его следам. Увидел его и сбежал. Все.

– Еще раз: когда ты второй раз вошел в дом, там никого не было, так?

Жога подтвердил.

– И бумага твоя лежала на прежнем месте?

– Я не обратил внимания. Почему вы спрашиваете?

Гуров уклончиво ответил:

– Да так, мысль одна.

Ким запустил обе пятерни в кудри.

– Бумажки, договорчики, денежки… половина меня умерла, понимаете? И он меня просто так не отпустит. Он постоянно снится мне, я жду, когда он появится. Я не могу стереть его номер из телефона…

Сыщик запаниковал: «Вот только не это снова. Прощаться, немедленно прощаться, и как можно скорее, иначе все по кругу пойдет. Что за феноменальный нытик!»

Он записал номер, на который у Жоги никак не поднималась рука, спросил, какой марки у Сида был телефон («Не помню, по-моему, «Нокия», с кнопками»), и, сделав значительное лицо, задал вопрос, беспроигрышно приводящий в сознание самых нежных свидетелей:

– Враги есть у тебя?

– Нет.

Нет, Жога от своих переживаний отказываться не собирался, думал о своем и ответил бездумно.

– А у него?

– Нет.

– Ну ты не торопись, подумай.

– Нет.

– Не было вообще или все-таки?

– Не было у него внешних врагов, все внутри…

– Понял, понял, – подтвердил полковник торопливо, – трагедия борьбы с самим собой, со всеми своими страстями.

– Точно!

– А вот женщины. Был он женат? – вспомнив