разговор с Марией, спросил Лев Иванович.

– Как же, да, – очнулся Жога, – давно. Майка, кореянка, хорошенькая, как куколка. На горшках вместе сидели. Только они разошлись.

– Давно ли?

Жога подтвердил, что да.

– Расстались они как, мирно или с претензиями?

– Лев Иванович, я-то откуда знаю? Наверное, с претензиями. Мишка непростой человек, и она тоже с характером. К тому же темная история с героином – кто кого подсадил, непонятно.

– Так она что, тоже?..

– Нет-нет, Майка лет пятнадцать как соскочила, в стойкой ремиссии. Теперь на полигоне, инструктором по экстремальному вождению.

«Вот так так, любопытное квазисовпадение».

– Что за полигон, в Санкт-Петербурге?

– Нет, здесь. – Жога, достав смартфон, отыскал точку на карте, показал.

«И снова так-так. Не более десяти километров от места смерти, то есть если без пробок… а если верить карте, им и образоваться негде… Это если умеючи и зная код от замка. Бред? Возможно, но не исключено, что целая версия. Если, разумеется…»

– Ким, мы под женой одно и то же понимаем – дама, с которой брак зарегистрирован в загсе?

Жога подтвердил, что да, именно такой вариант.

Разошлись они сдержанно, хотя руки все-таки друг другу пожали.

…Первым делом, вернувшись на рабочее место, Гуров оформил запрос в Санкт-Петербург с просьбой уточнить семейное положение г-на М. Ю. Ситдикова – для очистки совести и из привычки все доводить до конца. Вторым делом – отправил запрос сотовому оператору относительно соединений по номеру, который никак не мог стереть из записной книжки чувствительный поэт, названный в честь Канала имени Москвы.

Глава 15

Сегодня неладно было в театре. Никакой атмосферы – ни творческой, ни деловой, сплошная нездоровая. Музыканты то и дело срывались, ничего не выстраивалось, доходило до грызни, и даже Яша с Упырем умудрились разругаться. Остальные, хотя и без конфликтов, занимались своими делами, но вяло. Колыхались, как медузы.

Сцена, которую великий Шекспир наверняка замышлял как значимую, а уж в мюзикле она была решена как вообще ключевая – два философствующих шута на сцене, это не абы что, а целая концепция, – не выстраивалась вообще.

Первый могильщик сражался с собственным языком: даже сильно адаптированная, рифмованная текстовка никак ему не давалась. Язык пока вел по очкам. У второго вообще рот был набит манной кашей. В общем, могильщики не оправдывали надежд, и получались у них скабрезные частушки вместо глубокомыслия.

И, что самое плохое, народный режиссер Лялечка была не в своей тарелке. Точнее, не было ей дела ни до чего. Вялая, без своего всегдашнего рвения, просто сидела и смотрела на потуги подопечных, лишь изредка машинально ободряя. Она точно находилась во вполне определенном и осознанном отчаянии. Было ей, по всему судя, глубоко плевать, что они там на сцене наиграют.

– Ты сегодня не в духе, – заметила Мария, присаживаясь рядом.

Та привычно пошутила:

– Меня сегодня вообще нет. Я вчера утопилась, помнишь?

– Еще бы, я ведь донесла до мира это пренеприятное известие. Случилось что?

Юля, вздохнув, пожала плечами:

– Ничего. Работаем, как работали вчера, завтра, если доживем, будет то же. И так до смерти.

И тут у нее все-таки вырвалось:

– Чепуха это все и пустая трата времени. Все равно ничего не получится. Не примет зритель ни такого тупака Гамлета, ни уродины Офелии…

– Прошу тебя!

– …ни такой страстно влюбленной чудо-Гертруды, ни идиотского красавца Клавдия…

– Ты хочешь меня убедить, что ничего не замечаешь, – поддела Мария, – он же в тебя по уши вляпался, поэтому и ведет себя как заводной клоун. Спасибо скажи, что его не рвет от восторга каждый раз, как ты на него ругаешься. У него не так много опыта, надо бы с ним помягче, если бы ты прошла с ним одним несколько раз партию…

Однако Юлия, казалось, не слышала и не слушала:

– Посмотри, какой он нелепый, неуклюжий, бессмысленный, я по сотому разу говорю ему, как надо, а он как будто не слышит! Нет Сида, – чуть не плача, простонала она, – Сида нет! Был бы – сожрали бы все.

– Что ты! Старые фанаты примут, – возразила Мария с уверенностью, которой не испытывала.

– Не утешай ты меня, – отмахнулась она, – какой там! Ну по разу сходят, из солидарности, – и все, под списание. Нет смысла даже в декорации вкладываться. Крышка.

Марии стало ее жалко, она с трудом удержалась от того, чтобы не погладить ее по голове.

– Кстати, о красавцах. Клавдий-то мой где?

– У начальства не спрашивают, – брезгливо поморщилась Лялечка, – наверное, скоро прибудет. Тогда надо обозначить активность.

И, сделав знак остановить музыку, вызвала могильщиков на потрошение с обучением.

В общем, было скучно и местами нелепо.

«Что это у нас, еще злоба и стыд или уже депрессия и отчуждение?» – размышлял Гуров, откровенно позевывая.

Результаты запросов еще не пришли, без этого смысла никакого куда-то метаться, а на сцене нынче неинтересно – все как валики с глазами, к тому же Мария не занята. Так что вообще непонятно, что они тут нынче забыли.

– Лялечке помочь, – внушительно объяснила она с утра.

И с чего бы это вдруг? А вот с того. Сблизились они, находили темы для разговоров, и вместе им было интересно.

«Удивительного тут мало. Обе редкие умницы, обе красивы и самодостаточны. Да и глупо отрицать, что есть объединяющее в людях одной профессии, кем бы они ни были: снимались в шедеврах и просто хороших картинах или, попев в ресторанах, на старости лет изображали Офелию».

Тут, глядя на Юлию, втолковывающую могильщикам смысл их существования на сцене, Гуров спохватился и застеснялся: «Это я со зла. Очень даже отменная Офелия из нее получается, пусть и странная».

Непривычная Офелия, у которой корсет поверх платья, а не под ним. Да еще какой, кованый, то ли для пыток, то ли для извращенных игрищ. Впрочем, она такая возрожденчески тощая, что присутствия его на себе наверняка не ощущает.

И