Гладь моря искрилась пляшущими светляками. Алое солнце в дымке предвещало отличный день. Она выбралась из-под лодки. Вчерашним штормом весь клюквенник оторвало от острова и унесло в море. На новом краю сплавины расположилась пара журавлей — самочка спокойно чистила свое оперение, а самец расхаживал вокруг нее, изогнув шею, полураспустив крылья и развернув веером куцый хвост.

Надя забросила в воду леску с крючками, насадив на нее наживку из манных катышей. Поймав пару ряпушек, разожгла сушняк и, надев рыбу на прутик, принялась обжаривать ее на костре. Вырыла из земли свой провиант, перекусила рыбой и размокшими сухарями с морковью. С нескольких уцелевших кустиков клюквы собрала ягоду, раздавила ее в кружке и зачерпнула воды. Поев, сняла с себя одежду и развесила сушиться, потом осмотрела борт лодки, обнаружила в нем заметную пробоину. Попыталась ее заделать, но безуспешно. Нужны были гвозди, молоток, куски фанеры и резины для наведения заплат. Оставалось надеяться на помощь рыбаков, которые, конечно, ее уже хватились и ищут.

Днем Надя гуляла по острову, вдоль берега которого уже успела протоптать тропинку, собирала букетики из колокольчиков и крохотных диких ярко-желтых лилий. Нашла несколько подберезовиков, половина из них оказалась червивыми.

Вечером, нарубив в лодку березовых веток, улеглась в нее спать. По ясному небу, как по тихой воде, проходили огни Большой и Малой Медведицы, Дракона, звезды Волопаса и Льва, и в дымке Млечного Пути светилась Кассиопея и Капелла. Вдали по тихой воде шли суда с мачтовыми огнями. Два огня, один над другим, — проплыл буксировщик, тянущий баржу. Два белых огня и выше красный — прошла баржа с нефтью. Три белых огня треугольником — баржа, которую толкает пароход...

Утром Надя наконец определяет свое местонахождение по земснаряду, работающему в Югском заливе, и по метеорологической станции на отлогом берегу рядом с развалинами бывшей Мологской тюрьмы...

Она опускается на колени и, свесив голову с крутой кромки плавучего острова, похожей на край ивовой корзины, видит распаханные водой монастырские коридоры, по которым, как связка ключей, вдруг промелькнет рыба, затянутые илом карусели, засыпанные битым кирпичом фундаменты домов, неровно обрезанный лес пней, распластанную под водой далекую жизнь. Сквозь прозрачную воду были видны замшелые камни, посыпанные песком аллеи, почерневшие кресты монастырского кладбища, белокрылые ангелы, обглоданные водой ветви акации, обвитые осыпанным зернами воздуха лягушатником и ежеголовником...

Во дни Великого Переселения библейское равенство меж мертвыми было нарушено: схороненные на кладбищах Мологи и соседних деревень были поделены на покойников «живых» и «мертвых». Мертвецы, имевшие родственников, которые могли выкопать гробы и перевезти их на высокий берег Волги, оказались словно бы не вполне мертвыми, став частью имущества живых. О них еще помнили: память живых как погребальные пелены обвила кости сухия, переложенные в новые домовины из дуба и сосны. Живые резво работали лопатами, спасая своих мертвых от подступающей воды, — до чужих мертвых им дела не было. Обветшавшие, изъеденные плесенью гробы извлекали из ям на веревках, плоскогубцы тупились о мертвые гвозди. Переселенцы оставляли крепкие шифоньеры, старые сундуки, в которых когда-то хранилось девическое приданое, посуду и прочий скарб, но кости отцов и дедов, перемешанные с землею, вынимали из могил вместе с истлевшими кусками парчи и венчиками, слипшимися с лобной костью, аккуратно укладывали в новые домовины. Отслужив литию, штабелем наваливали гробы на лодки, обвязав сверху веревкой. И вот лодки с незабвенными пускались в еще один свой последний путь по воде, по руслу древней скифской реки — Великой Рахи, над которой уже реяла прохлада новой высокой воды, в будущем обязанной избавить суда от мелей и волока. А всеми позабытые мертвые-мертвые, не имевшие родни, оставались лежать в родной земле, которая на картах будущего уже была залита водами водохранилища вместе с крестами в изножье и деревьями в изголовье, высаженными после сороковин, плакучими ивами, липами, черемухой... Их поросшие мхом надгробия погружались все глубже в пучину забвения. Когда строители перекрыли последние отверстия в Рыбинской плотине и древняя Волга вместе со своими притоками ушла под воду и стала подводной рекой, несколько гробов, как буи, вырвались на поверхность воды и долго метались по волнам, отыскивая старое русло. Другие удержала земля, или тяжелый гранит, или дерево в последнем объятии обвило гроб своими корнями...

Опустив глаза, смотреть и смотреть вниз, пока они не устанут. Это единственное, что Надя может сделать для земли, ставшей дном: пока они не устали, смотреть и смотреть, как волна перелистывает истлевающие на глазах страницы книги с буквами, цепляющимися за дно, словно якоря. Глаза погружаются на такую глубину, что их не удерживает схваченная дикорастущей корневой системой память, из-под которой всплывают полустертые впечатления. Какая-то крылатая роза с сердцевиной, битком набитой дворцами, ангелами, водопадами. Она медленно раскрывается, и по ней, как тени, перебегают лица. Под лепестками разворачивается лесная чаща с древовидными папоротниками и гигантскими стрекозами, несущими грозные жала, болотные огоньки на цыпочках перебегают пространство, может, это Всехсвятский маяк покачивается на волнах, может, огоньки плавучей метеостанции. Сквозь розу проходит ось Вселенной с разлитыми по листьям мирами, на них, как на плотах с имуществом бабушки, сплавляется всякая всячина: могилы предков, венчальные свечи, голубиные гнезда, фотографии мужчин в рыбацких фартуках, тянущих сети, окованный медью ларь и книга, которую Надя однажды видела в руках матери... Знания в ней преподаны через букву, одна цела, другая закатилась во тьму, как притопленный бакен, бумажная плесень встает, как зарево, над каждой страницей, слова перебрасываются знакомыми буквами, как цветы семенами с соседних куртин. Книга, размокшая во всемирном потопе, раскрывается на трех местах. Страницы слиплись и превратились в волнообразные пласты какой-то неведомой породы. Из-под панцирных створок вдруг блеснет краткое сказание о принце, ходившем по ночам на могилу героя и высаживающем на ней маргаритки, каком-то одноглазом, который вырвал свой глаз и отбросил его, чтобы войти в жизнь, о рыбаке, забрасывающем свою уду до семижды семи раз, о светлом мученике, нагом и больном, сидящем в темнице. Тьма разлившейся воды обрамляла эту историю. Принц, мученик и рыбак — все они перекликались друг с другом, как дозорные с ночных башен, дозревая в воде, пропускающей через просторные звенья своих невидимых цепей летописи, города, пепелища рыбацких костров, памятник Бурлаку на набережной, затянутую снежным крошевом ледовую лунку, все текли по течению реки к громадному монументу — застывшей на стрелке женщине-Волге в каменном платье, из складок которого вылетал буревестник и, держа каменное крыло по ветру, летел на закат.

5

НЕПОДВИЖНОСТЬ ДЕРЕВЬЕВ В СУМЕРКАХ. Шура