из местного клуба регби (все одеты одинаково, тёмно-синие спортивные куртки с костяными пуговицами), меня толкнули сзади, и я споткнулся о чёрную картонную, шляпную коробку, в которой какой-то китаец хранил свой обед; она торчала в проходе возле мест для первого класса. Что-то из коробки выплеснулось на мои ноги — утиный соус, или, возможно, суп, оставивший липкую жёлтую лужу на полу.

Я обернулся вовремя и успел заметить высокого, мускулистого кавказца с такой густой и чёрной бородой, что он выглядел как какой-то злодей из бессловесной эпохи. В руке он держал сумку с логотипом «Малайских авиалиний». Его манера поведения в равной степени подходила для роли злодея, потому что, оттеснив меня в сторону (плечами шириной с мои чемоданы), он протолкнулся через заполненный пассажирами проход; его голова подпрыгнула под потолком, как надувной шар, и внезапно исчезла из виду в задней части самолёта.

Вслед за ним я уловил запах патоки и сразу вспомнил своё детство: шляпы на день рождения, подарочные пакеты «Каллард и Баузер», и послеобеденные боли в животе.

— Очень сожалею.

Обрюзгший и маленький Чарли Чан испуганно посмотрел на это уходящее привидение, затем согнулся пополам, чтобы вытащить свой ужин из-под сиденья, возясь с лентой.

— Не берите в голову, — сказал я. В тот день я был добр ко всем. Полёты всё ещё были в новинку.

Мой друг Говард, конечно (как я ранее на этой неделе напомнил своей аудитории), говорил, что ему «ненавистно видеть, как самолёты стали повсеместно использоваться в коммерческих целях, поскольку они просто добавляют чертовски бесполезное ускорение и без того ускоренной жизни». Он отвергал их как «устройства для развлечения джентльмена», но сам летал только один раз, в тридцатые годы, и то, потому что билет стоил 3,5 доллара. Что он мог знать о свисте двигателей, об испорченной радости от обеда на высоте девяти километров, о шансе выглянуть в окно и обнаружить, что земля, в конце концов, более-менее круглая? Всё это он пропустил; он был мёртв, и поэтому его жалели. Но даже после смерти он одержал надо мной победу.

Мне было о чём подумать, когда стюардесса помогла мне встать на ноги, кудахча в профессиональной манере о месиве на моих коленях, хотя, скорее всего, она думала о том, что ей придётся всё вытирать, как только я освобожу своё место.

— Почему они делают эти сумки такими скользкими? — жалобно спросила моя пожилая соседка. — И по всему костюму этого милого человека. Вам действительно нужно что-то с этим делать.

Самолёт вновь подбросило; старушка закатила пожелтевшие глаза: «Это может произойти снова».

Стюардесса повела меня по проходу к туалету в середине самолёта. Слева от меня смертельно бледная, молодая женщина сморщила нос и улыбнулась сидящему рядом с ней мужчине. Я попытался скрыть своё поражение горьким выражением лица: «Это сделал кто-то другой!», но сомневаюсь, что мне это удалось.

Рука стюардессы, что поддерживала мою, была лишней, но удобной; с каждым шагом я опирался на неё всё сильнее. Как я уже давно подозревал, в семьдесят шесть лет у вас есть несколько важных преимуществ, и одно из них следующее: вы освобождаетесь от необходимости флиртовать со стюардессой, но можете опереться на её руку. Я повернулся к ней, чтобы сказать что-то смешное, но остановился; её лицо было пустым, как циферблат часов.

— Я подожду вас здесь, — сказала она и открыла гладкую белую дверь.

— В этом вряд ли есть необходимость. — Я выпрямился. — Но не могли бы вы… не могли бы вы найти мне другое место? Я ничего не имею против той леди, вы понимаете, но я не хочу больше видеть её обед.

В туалете шум двигателей казался громче, как будто от реактивного потока и арктических ветров меня отделяли только розовые пластиковые стены. Время от времени воздушная среда, сквозь которую мы летели, становилась неспокойной, потому что самолет гремел и раскачивался, как сани на шершавому льду. Если бы я открыл нужник, то, наверное, мог бы увидеть землю, до которой многие километры, замёрзший и серый Атлантический океан, покрытый айсбергами. Англия находилась уже за тысячу миль отсюда.

Удерживаясь одной рукой за дверную ручку, я вытер штаны душистым бумажным полотенцем из фольгированного конверта, и ещё несколько полотенец засунул себе в карман. На моих брюках всё еще оставались следы китайской слизи. Казалось, она и источала запах патоки; я безрезультатно пытался стереть её.

Осматривая себя в зеркале — лысый, безобидный на вид старый плут с опущенными плечами и в мокром костюме (очень отличающийся от уверенного в себе молодого парня на фотографии с надписью «ГФЛ и ученик») — я открыл задвижку и вышел из туалета, испуская смесь запахов.

Стюардесса нашла для меня свободное место в задней части самолёта. Едва присев, я заметил, кто именно занимает соседнее кресло: пассажир, отвернувшись от меня, спал, его голова уткнулась в окно, но я узнал его по бороде.

— Э-э, стюардесса…?

Я повернулся, но увидел только её спину в униформе, женщина удалялась по проходу. После минутной неуверенности я уселся в кресле, стараясь не шуметь. Я напомнил себе, что имею полное право здесь находиться.

Отрегулировав положение кресла (к раздражению чёрнокожего позади меня), я откинулся назад и потянулся к карману за книгой в мягкой обложке. Они, наконец, добрались до перепечатки одного из моих ранних рассказов, и я уже нашёл четыре опечатки. Но чего ещё можно было ожидать? Лицевая обложка с грубо нарисованным мультяшным черепом говорила сама за себя: «Изрядная порция адреналина: Тринадцать космических страшилок в духе Лавкрафта».

Вот до чего меня низвели. Какой-то писака-рекламщик отмахнулся от меня и моих творений, работы всей моей жизни, назвав всё это простыми подделками, «достойными самого Мастера». А сами рассказы, которые когда-то хвалили, теперь определялись просто как «Лавкрафтовские», как будто этого достаточно.

Ах, Говард, твой триумф закончился в тот момент, когда твоё имя стало прилагательным. Конечно, я подозревал это в течение многих лет, но только во время конференции на прошлой неделе мне пришлось признать тот факт, что для нынешнего поколения имел значение не мой собственный труд, а скорее — моя связь с Лавкрафтом. И даже это выглядит унизительно: после многих лет дружбы и поддержки получить всего лишь прозвище «ученик», просто потому, что я был моложе. Это казалось слишком жестокой шуткой.

У каждой шутки должна быть кульминация. И она всё ещё лежала у меня в кармане, напечатанная курсивом на смятом жёлтом листке — в расписании выступлений на конференции. Мне не нужно было смотреть на него снова: я значился