– Себастьян, – прошептала я, потянувшись к цветку, ощущая нежный шелк лепестков.

Откуда-то донесся шорох. Я оцепенела. Чья-то рука схватила меня и протащила через узкий просвет между кустов, так что я расцарапала себе ноги и предплечья. Подавив крик, я позволила Себастьяну вывести меня на небольшую полянку, где на неровной земле, заросшей крапивой, было расстелено грубое коричневое одеяло; посередине стояла бутылка красного вина, рядом лежал целый кругляш камамбера. Себастьян притянул меня к себе, крепко обнимая за талию. Мое дыхание участилось, наши лица почти соприкоснулись.

– Ты пришла, – пробормотал он. – Я думал, ты никогда не придешь.

На какое-то мгновение мы оба замерли. Все это казалось нереальным, как будто я ступила в тайный сад. Неужели такое возможно – чтобы мы стояли так близко друг к другу и я слышала его дыхание, чувствовала запах его кожи? Мне хотелось прикоснуться к нему, и я протянула руку к его лицу. Он схватил мои пальцы и поднес их к своим губам. Другая его рука легла на мою поясницу, притягивая меня еще ближе к нему, и вот уже его щетина терлась о мою щеку.

У меня не было слов. Вместо этого я ласкала его губы, нежно раздвигая их, зная, что, как только мы сольемся в поцелуе, пути назад уже не будет. Не будет никакого «раньше». И потому я медлила, продлевая этот восхитительный момент, прежде чем все разлетится на миллион осколков, которые мы никогда не сможем собрать обратно. Я чувствовала страстную настойчивость в его дыхании, но он ждал. Он ждал меня.

Поцелуй, когда он все-таки случился, поначалу был робким; мы исследовали, пробовали друг друга на вкус, но уже вскоре целовались как одержимые. Я не могла им насытиться, я хотела всего. Какая бы толика здравомыслия у меня ни оставалась, исчезла и она.

Глава 28

Париж, июнь 1944 года

Элиз

Единственный способ сохранить секрет – это не рассказывать его ни одной живой душе. Но как скрыть любовь, что струилась по моим венам, зажигала свет в моих глазах, пылала румянцем на моих щеках? Я вертелась перед зеркалом, пытаясь заставить себя выглядеть несчастной, пытаясь погасить сияние. Но любой, кто хорошо меня знал, различил бы фальшь. Мама – уж точно, я видела это по ее косым взглядам и поджатым губам. Она чувствовала, что во мне что-то изменилось, но это скорее беспокоило ее, чем радовало. Еще бы. То были времена, когда тайные улыбки и легкость духа вызывали подозрения.

Но она ничего не сказала в тот первый вечер, когда я вернулась. Молчала и все последующие вечера. Однако знала, что я что-то скрываю, догадалась уже по тому, как я отвела глаза, когда вернулась сытая после того, как они с Изабель поужинали. Я приносила им хлеб и сыр, однажды даже клубнику. Это была моя ошибка. Мама отказалась от клубники, и пришлось отдать ее Изабель, которая проглотила ягоды без каких-либо вопросов, в то время как мама наблюдала, сложив руки на груди и поджав губы, а я стояла рядом, проклиная себя, идиотку, за то, что сделала все это настолько очевидным.

– Как его зовут? – наконец спросила она, пока Изабель смаковала клубнику, закрыв глаза, в полнейшем экстазе.

Я уставилась на маму, зная, что теперь разговора не избежать.

– Себастьян, – выдала я после некоторой заминки.

– Себастьян – и все?

Я не могла произнести его фамилию. Как бы я посмела принести немецкое имя в наш дом?

– Он наполовину француз, – уклончиво ответила я, вспоминая слова мсье Ле Бользека, когда он пытался заставить меня увидеть Себастьяна в другом свете. И свой ответ: Какая разница? Он одет в нацистскую форму!

– Наполовину француз? – Ее слова прозвучали медленно, натужно, и между ними повис невысказанный вопрос.

– Его мать – француженка. А отец… немец.

Изабель подняла глаза, и воздух на кухне наполнился густой тишиной, отчего стало трудно дышать. Я тяжело опустилась на стул, но вскинула голову. Мне хотелось защитить его, но как? Не могла же я рассказать о детях, которых он спас. И о том, что он не такой, как другие.

– Изабель. – Мама расправила плечи. – Иди спать.

Изабель, явно чувствуя напряжение, оказалась достаточно мудрой и не стала спорить, а тихо выскользнула, оставляя меня наедине с мамой.

– Во что, по-твоему, ты играешь? – прошипела она. – Если бы только твой отец был здесь. Ради всего святого, что ты творишь? – Ее слова лились потоком. – Немец? Я думала, ты их ненавидишь. Ты что, рехнулась?

– Это не его вина, что он немец.

Она изумленно уставилась на меня.

– И это не наша вина, что мы – узники в собственной стране. Мне наплевать, чья это вина. Что случилось с твоими убеждениями? Он – враг.

– Он просто человек. Он не хотел этой войны так же, как и мы.

– Ты сошла с ума! – Она прижала руки к вискам, как будто не могла все это воспринять. – Война скоро закончится. – Она сделала паузу, чтобы перевести дух. – И что потом? Ты думала об этом? Ты пожалеешь. Мы все пожалеем. Ты подумала об Изабель? Ты вообще считаешься с нами? Кто знает, что может случиться с людьми, с людьми, которые…

– Нет, мама. Пожалуйста, все не так. Ты его не знаешь. – Мне очень хотелось рассказать ей, как Себастьян помогал спасти детей, но я не могла говорить о таких вещах. Это было слишком опасно.

– Как ты можешь быть такой наивной? Такой глупой?

– Мама, пожалуйста. Никто не знает, где я встречаюсь с ним. И это всего на час, не больше.

Она выхватила миску из сушилки для посуды. На мгновение мне показалось, что миска полетит на пол, но мама бросила ее в раковину.

– Я устала. – Она вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Я устала жить в страхе. Устала быть голодной. Устала от вечных поисков еды для нас. А ты только о немце своем и думаешь. Как ты можешь быть такой эгоистичной?

– Я думаю не только о нем. И никто не знает о его существовании.

– Ради всего святого, зачем тебе сейчас так рисковать? Союзники уже высадились на побережье Нормандии. Армии в пути. Нам просто нужно продержаться еще немного.

– Я знаю, мама. Знаю. – Я шагнула к ней, взяла ее руку и накрыла своей ладонью. – Я тоже это чувствую, мама. Освобождение придет. Но, пожалуйста, позволь мне провести это время с Себастьяном. – Я сжала ее руку. – Я люблю его.

Она отдернула руку и сердито посмотрела на