Шрифт:
Закладка:
Ко мне на скамейку подсел мужчина лет тридцати, попросил прикурить, и мы разговорились. Оказывается, он тоже недавно приехал в эти места и тоже ищет работу. Мне как-то сразу не понравились его юркие цепкие глаза и косая чёлочка с напуском на бровь. Но весёлый доверчивый смех, добродушные шутки над собственными неудачами сглаживали первое и довольно негативное впечатление. Так встретился со мной человек, тоже по имени Костя Чечень.
Мы с ним устроились на стройку и, так как мест в общежитии не было, поселились на окраине города у четы стариков. Правда, жили мы у них совсем недолго, всего с месяц, и переселились в город, поближе к работе, когда освободилась комнатка в общежитии. С Костей мы быстро сдружились. Был он парень весёлый и вроде бы вполне честный, хорошо играл на гитаре, пел песни-романсы, легко заводил знакомства и мог достать всё, что только было ему угодно. Но скоро он всё же показал своё истинное лицо: в нашей комнате он открыл настоящий карточный притон. В карты он играл артистически, с шутками-прибаутками обдирал своих «клиентов», как липку. Но у него, между прочим, всё же было своё понятие о честности, о порядочности, что ли: проигравшемуся до гола он всё-таки давал некоторую сумму денег, чтобы тому хватило на хлеб до получки.
Но такое, понятно, долго продолжаться не могло. Слухи о постоянных пьянках и драках, картёжной игре в нашей комнате скоро дошли до начальства. Костю как главного участника и организатора сразу уволили с работы, мне, хотя я и не участвовал никогда в этих забавах, видно, по молодости лет вкатили только выговор. Кроме того, меня чуть было не исключили из комсомола и не приняли в бригаду содействия милиции, куда я горел желанием вступить.
Наши дороги с Костей разошлись на некоторое время, но потом мы снова с ним встретились. Я увидел его в расцвете воровского искусства, был свидетелем и заката его…
3.
Ранние зимние сумерки. Вася Волоков положил газету на тумбочку, встал с койки, потянулся и снял с вешалки полупальто. Одевшись, он долго разглядывал своё лицо в зеркале, приглаживал ершистые волосы рукой. Толя следил за ним с завистью.
– На дежурство?
– Да, – коротко уронил через плечо Вася.
Голос Толи стал просительным:
– Слушай, Вася, возьми меня в свою бригаду. Вот увидишь, я не подкачаю.
Вася, который теперь жил с Толиком в одной комнате, усмехнулся и пожал мощными плечами.
– Молодой человек, вы не оправдали доверия коллектива, – с шутливой строгостью ответил он. – Потерпите. Подумайте над своей ошибкой. А там посмотрим. Ясно?
Он повернул широкое добродушное лицо к Толику, его прищуренные глаза смеялись. Этот снисходительный насмешливый тон угнетал Анатолия, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть.
Вася не стал больше читать своих шутливых нравоучений, ушёл на вечернее дежурство на городские улицы, и Толя остался один в пустой комнате. Настроение было испорчено, и даже книга не лезла в голову. Чтобы как-то развлечься, решил сходить в кино.
Толя, обиженный и оскорблённый, вышел на улицу. Пускай, они ещё вспомнят его, он им ещё докажет, думал он о себе, задетый за живое. Но что и как именно доказать Толя не знал, и это его ещё больше злило.
На улице морозный ночной воздух несколько развеял его чёрные мысли. Снежок бодро поскрипывал под ногами, мороз шаловливо пощипывал уши и щёки, дышалось приятно и вольготно. Задумавшись, он незаметно добрёл до центра по освещённым улицам и около гастронома нечаянно столкнулся с какой-то старушкой. Она выронила на снег какие-то бумажные свёртки. Толя извинился и поднял их.
– Шпашибо, шпашибо, – прошамкала благодарно старушка и, всмотревшись в него, вдруг ахнула: – Толинька! Шдравштвуй, дорогой…
Толя пожал в удивлении плечами, но, пригнувшись к ней, узнал и улыбнулся приветливо.
– А, Марья Петровна! Как поживаете? – весело спросил он.
– Плохо, ох плохо, шынок. Наш Потапыч-то приказал долго жить…
Старушка всхлипнула и, прижав одной рукой свёртки к груди, другой промокнула концом пухового платка глаза. Толя, ошарашенный печальным сообщением, молчал. Ему было жаль старика. За месяц, что они прожили вместе, он порассказывал много разных историй, весёлых и грустных. Ведь старики так любят поговорить. К тому же, суетливый, с шутливой сварливостью, тот чем-то напоминал родного деда Анатолия, которого он очень любил.
– Взял бог-то нашего Потапыча, взял шердешного, – старуха вздохнула и перекрестилась. – Ну, што ж поделаешь, все там будем. Бог дал, бог и взял. Но меня другое мучит, Толинька…
Она притронулась свободной рукой к груди Анатолия:
– Третьего дню, ночью, читаю я ивангелью, житие Николы Угодника – ведь мой Потапыч-то его именем был наречён. Прочла я о всех благодеяниях швятого, молитву шотворила, штоб он, Никола Угодник жаштупилша на том швете жа мого штарика. И вдруг шлышу: штучит кто-то в дверь. Шпрашиваю: кто там? Шлышу, говорят мне, как в церкви, дьяконовшким голошом: «Это мы, раба божия Мария, пошланц ш того швета от твоего штарика – вештники!» Шомлела я вначале. Но потом подумала: наверно, дошла моя молитва до бога, пришлал он ко мне швоих пришлужников райшких. Перекрештилашь я, дверь открыла. Только дверь рашпахнулашь, как шражу влетели в комнату три ангела ш крылами, в белых одёшках до полу, ш большими крештами в руках и начали пляшать, швященные гимны петь. Упала я на колени, поклоны им бью, молитву читаю, благодарю гошпода жа такую благоштность. Покружились они по комнате, перекрештились вше ражом на иконы в левом углу, и штарший иж ангелов говорит мне: «Пришли мы к тебе, раба божия Мария, ш недоброй вештью к тебе – шупруг твой ришкует попашть вмешто рая в пекло адово жа грехи ево жемные. Но можно ижбежать этого. У тебя ешть на шберкнишке шорок тышач денег. Так вот, наш пошлал твой шупруг, штоб ты дала нам тридчать тышач, тогда он и шможет откупитца перед привратниками ворот райшких». И шнова жакружилишь, жапели молитвы. Обещали прийти пошлежавтра…
Старушка вздохнула, утомлённая длинным рассказом, и снова всплакнула.
Удивлённый Анатолий не мог ничего и сказать в
