и снова забываешь про все невзгоды, снова рвёшься в море, как будто там и в самом деле маслом и мёдом намазано. А ведь и правда, стоишь в такую вот ночь где-нибудь не на мостике, а на палубе, и вдыхаешь полной грудью такой чистый, совсем не похожий на земной, морской солоноватый воздух. А вокруг волны играют зеленоватыми искрами и шепчутся ласково у борта, а луна, тихая, задумчивая, плавает среди редких звёзд. И на душе так тепло и приятно, что невольно прощаешь ему все былые коварства, не можешь сердиться на него просто. Смотришь на такую картинку и каждый раз находишь в ней новые краски, оттенки. И, что особенно удивительно, никогда эта панорама не похожа на все предыдущие, остаётся единственной в своём роде, неповторимой. Вот так и живёшь…

Он щёлкнул портсигаром, потом чиркнул зажигалкой и задымил хорошей папиросой.

– Привычка, – сказал я, сделав попытку поддержать его слова.

– Привычка, говорите? – охотно отозвался мой нечаянный собеседник. – Может быть, и не совсем так. Пришёл ко мне на судно прошлой осенью молодой парень матросом. Жилистый, плотный парнишка – демобилизованный солдат. Спрашиваю его: где родился? «В Тамбове», – отвечает. «А море-то видел хоть?». – «С берега, – говорит, – рядом служил. Штормы там, солёная вода – знаю, читал. Но меня это не пугает – человек я привычный». Уходили мы как раз на камбальную путину, в зиму. Ну, думаю, трепанёт тебя штормяга настоящий в Беринговом или Охотском, а то и в самом Тихом, – узнаешь потом почём фунт лиха. Спросил его ещё, зачем он идёт в море. Он сначала застеснялся, немного помялся, а потом отрубил прямо: заработать, мол, хочу, а потом уж домой на Тамбовщину махну. Ну, взял я его: парень оказался понятливый и весёлый, а у нас на море любят компанейских ребят.

Вначале всё шло благополучно, погода стояла сносная. Временами случались хорошие шторма, но мы убегали от них в закрытые бухты или в ледовые поля и там пережидали. Но однажды всё-таки прихватил нас ураган в открытом море, пришлось поболтаться несколько суток кряду. Было это в конце декабря, в один из самых штормовых месяцев. Море в седых бурунах будто кипело в огромном котле. Сильный ветер гнал низкие тучи, рвал в клочья шипящие гребни волн, гудел разноголосо в обледеневшем такелаже. Иногда налетал снежный заряд, и всё вокруг погружалось в белую мглу. Из рубки нельзя было выйти: мокрый колючий снег залеплял лицо, забивал дыхание. Судно то подбрасывало вверх чуть ли не на высоту десятиэтажного дома, то резко бросало вниз, в пучину. Форштевнем зарывался тральщик в серые волны в белых кружевах пены, стонала, трещала стальная обшивка под их немилосердными ударами. Волны как хозяева разгуливали по палубе, обшаривая по-воровски все закоулки, тянули свои длинные косматые щупальцы на мостик. Судно постепенно обрастало льдом, теряло маневренность, не слушалось руля. А это опасная штука: в любой неудачный момент оно может перевернуться вверх килём. И тогда – конец, ничто уже не спасёт. Поэтому матросы, обвязавшись тросами, спускались в это месиво и на скользкой палубе скалывали лёд, борясь с ураганным ветром, пургой и водой.

И вот в один из таких моментов, когда судно вдруг бросило резко на левый борт, на палубу обрушилась огромная зеленоватая волна и слизнула за борт человека, работавшего на самом баке. Я видел, как в крутящейся пене мелькнули голова и одна из рук его. Крик потонул в симфонии шторма. Я стоял в это время на штурвале и на какой-то момент даже растерялся. Штурвал вдруг вырвало у меня из рук, и судно рыскнуло в сторону. Тут другая такая же гигантская волна обвалилась на палубу и, схлынув с шипением через шпигаты, оставила на обледеневшем люке трюма неподвижного человека. Это была редкая и самая неожиданная щедрость моря, отпустившего свою жертву. Матросы, работавшие возле трюма, тут же унесли пострадавшего на камбуз. Всё это случилось в какие-то считанные секунды, и я даже не успел как следует осмыслить случившееся.

Спустя некоторое время, я передал штурвал помощнику, а сам спустился на камбуз взглянуть на спасённого. Это был тот самый демобилизованный солдат, Яшка-артиллерист, как прозвали его ребята за весёлый нрав. Он сидел в кругу товарищей и, балансируя на уходящей из-под ног палубе, обжигаясь, пил горячий чай. Он был уже переодет в сухую одежду и, нервно посмеиваясь, делился с друзьями только что пережитым. Под его левым глазом лиловым пятном расплылся огромный синяк, след неласковой шутки разыгравшегося не в меру моря. Я справился о его самочувствии. Он ответил бодро, чуть заикаясь: «Порядок, товарищ капитан! Теперь мне можно всю жизнь плавать: как-никак, а довожусь я сейчас крёстным сыном старика океана…» Вот что сказал мне тогда этот парень, чудом избежавший пасти пучины…

…Мой собеседник смолк, в задумчивости раскуривая вторую папиросу. Я сам знал хорошо море, не раз переносил подобные штормы. И об этом удивительном случае слышал уже несколько месяцев назад – писали о нём тогда областные газеты. Из любопытства я спросил моряка, где сейчас тот парень. Он, раскурив папиросу и выпустив клуб сизого дыма, тут же подхваченного и развеянного лёгким ветерком, ответил значительно:

– Тот парень сейчас во Владивостоке – поступает в высшее мореходное…

Долго ещё стоял я на палубе после того, как мой случайный собеседник ушёл к себе в каюту. Я любовался морем в призрачном лунном свете, причудливой игрой мерцающих зелёными бликами волн и дорожкой, проложенной ночным светилом, серебряной и зыбкой, до самого горизонта. На шлюпочной палубе слитные мужские голоса, под аккомпанемент грустящего баяна, пели гимн таинственной стихии, пленившей непонятной силой и красотой человеческие души. Щемящая сердце душевная мелодия на мотив второй части «Киевского вальса» парила как чайка над волнами в лунных бликах:

Ой, ты, море, море,

Нет конца и края,

Низко ходят тучи,

Грозный шторм ревёт.

В голубые скалы

Бьёт волна крутая,

Да порою чайка

Мне крылом махнёт…

Кто на море не был,

Тот его не знает

И матроса душу

В жизни не поймёт.

Где-то там далёко

Девушка страдает,

В ожиданье долгом,

Может, слёзы льёт…

Не грусти, родная,

Встретимся мы скоро,

Я к тебе с победой

Мчусь издалека.

Здравствуй, милый город,

Принимай швартовы,

Обнимай покрепче,

Милая моя…

Матросы пели в ночной тишине, и море, лениво пошевеливая сонными волнами, казалось, прислушивалось к