Мне довелось наблюдать, как орава численностью более ста человек попыталась штурмовать повозки. После Рюкенштайнер рассказывал:

– Я вынужден был отгонять мужиков пистолетом, чтобы освободить место для женщин и детей. Ты думаешь, что они сделали это добровольно? Микшу пришлось стаскивать их с повозок за шиворот. Да и клетки с курами мне пришлось поставить на снег. Представляешь, какой поднялся гомон! Я должен был взять клетки с курами на военную повозку. Да где это видано?

1-й роте удалось пробиться к нам из Гавриловки. Они были вынуждены оставить там раненых. Позже капитан Мэдер с 3-м батальоном вновь атаковал Гавриловку. Село стояло уже пустым. Последние двери и окна были выбиты, а печи разрушены. Русские хорошо знали, что немцы не могли ночью вынести пребывание на морозе. Раненых они добили штыками, всех до единого.

Мы принялись приводить хозяйственный двор в состояние обороны. По углам были оборудованы позиции для противотанковых средств. Противопехотные орудия поставлены позади огорода, а на флангах – минометы. Слева тянулись оборонительные линии гроссмейстерской дивизии[66]. Вместе с нами она образовывала чугуевский плацдарм.

Нам удалось соорудить великолепную конюшню для 30 лошадей, но они мерзли. Пришлось увеличить численность животных в этой конюшне еще на 50 коней. По утрам ведра с водой были покрыты коркой льда. Надо было очищать ото льда все 80 ведер. В конце концов в одном помещении стояло уже 130 лошадей! Одна-единственная авиабомба могла обездвижить всю нашу роту! А Хельцлу было все нипочем. В белом овчинном полушубке он прогуливался по двору взад и вперед.

Однажды ночью русская штурмовая группа оказалась перед хоздвором. Ее обнаружили еще раньше, но часовые подпустили группу на 20 метров, а потом открыли огонь из пулемета. На месте остались лежать 15 убитых. Троих раненых взяли в плен, которые рассказали, что у русских не осталось ни хлеба, ни мяса, и они перебиваются тем, что удается раздобыть в близлежащих селениях. Во время атаки позади атакующих ставились пулеметы. Ох уж эти комиссары! Они выдавали за правду то, что нам надлежало услышать.

Я разместился вместе с Рюкенштайнером и штабсбешлагмайстером Фойгтом из Вены. Когда он стал подковывать первую лошадь, черного Принца, огромного шестигодовалого мерина, смотреть на это сбежалась вся рота. Такого мы еще не видели! Копыто выглядело так, как будто его отполировали. Края железной подковы деликатно обхватили копыто. Кончики гвоздей были искусно подогнуты, отточены и после посадки в копыто выглядели словно красивые глазки.

– Теперь ты у меня побегаешь! – довольно улыбнулся Фойгт, шлепнул рукой по крупу лошади, обошел вокруг нее, потрепал по холке и вдруг заорал на собравшихся зевак:

– Марш по местам несения службы! Чего тут собрались?

Все со смехом стали расходиться. А вечером, свободные от дежурства, мы с Рюкенштайнером сели рядом с Фойгтом за стол. Теперь этот 45-летний мужчина вел себя тихо. Из своей кузни он притащил лампу, и у нас в комнате было светло. Время от времени приходил его помощник и подбрасывал в печурку совок дорогостоящего угля. Фойгт выпивал глоточек шнапса и углублялся в чтение.

– Не правда ли, – вдруг заявил он, отрываясь от книги, – мы же образованные люди. Сидим тут в центре России в окружении снега и льда и читаем поучительные вещи, чтобы взять это потом на вооружение.

Фойгт был убежденным австрийцем, но у него хватало ума, чтобы избегать злословия в отношении немцев.

– За все приходится платить, – добавил он. – Возможно, это предстоит нам, а возможно, по счетам придется расплачиваться нашим детям. И не важно, будут это геллеры[67] или пфенниги[68]. В Библии об этом начертано абсолютно точно красными и черными чернилами. Да и в школе нам талдычили о том же на протяжении восьми лет. А вчера мне довелось видеть одного парня, который застрелил пленного. Со спины, конечно, когда тот отходил от него. Я подскочил к нему и крикнул:

– Что ты наделал! Как ты мог?

– Это тридцатый, – спокойно ответил он, смотря сквозь меня.

– Но ведь это убийство! Чистой воды убийство!

Фойгт никак не мог успокоиться и вскричал:

– Мы окружены убийцами. И если те, кто пришел с противоположной стороны, закололи десятерых наших раненых, то это тоже убийство. Везде убийство: и тут, и там. Черт побери!

Он выругался и сплюнул.

Ночные атаки русских на Гавриловку численностью от 30 до 100 человек без поддержки артиллерии оканчивались безрезультатно. 2-й батальон вклинился в открытое поле правее 3-го батальона. Там просматривались загоны для овец.

Мы взяли Ростов-на-Дону[69]. Япония вступила в войну[70]. Полковник Филипп был награжден Рыцарским крестом. Когда-то он спас мне жизнь. И все бы ничего, но наши танки из-за сварных швов не выдерживали температуры ниже 15 градусов мороза[71]. Поползли слухи о битве под Москвой. Почту стали постоянно задерживать на две недели. На хоздворе вновь повесили какого-то шпиона.

Западные ветры смягчили мороз. По ночам стала стрелять русская артиллерия – она снова здесь появилась. За нашей конюшней заняли огневые позиции батареи легких и тяжелых орудий. При первых же их выстрелах с таким трудом добытые стекла вылетели из окон. Пришлось заделывать их досками. Мы стали складывать навоз в трехметровые кучи, чтобы отапливаться им, когда вновь наступят холода, а сами перебрались в пять домов, оставшихся от села и располагавшихся в лощине. Противник туда не наведывался. Его штурмовая группа прорвалась к железнодорожной насыпи и чуть было не перешла ее. Трое часовых едва унесли ноги. Деревню, которую мы в спешке проскочили при переходе сюда, русские сожгли, и теперь нас от них отделяла 8-километровая мертвая полоса. Обер-лейтенант Флорич из 10-й роты безрассудно сунулся туда. Его брат, летчик, был награжден Рыцарским крестом, и Флорич тоже хотел отличиться. Но его ночное предприятие успехом не увенчалось. Он только потерял людей убитыми и ранеными.

– Тоже убийца, – прослышав об этом, заявил Фойгт.

– Вы подковываете лошадей убийцам? – поддел я его.

– Ты прав, мой мальчик, – согласился он. – Мы все тут увязли по уши. Но Флорич не прав в гораздо большей степени, чем ты или я.

Фойгт ко всем обращался на «ты» и называл нас «мальчиками», что из его венских уст звучало по-отечески.

Проходили день за днем. Я мотался по взводам нашей роты, проверяя состояние противогазов, гремя пеналами с таблетками для обеззараживания кожи[72], раздавая присыпку для защитных тентов, так как они быстро плесневели, а также показывая новеньким, как менять стекла на маске. Другие несли службу в конюшне, приносили корм и сено. За