стоявшим под прикрытием деревьев. Время от времени кто-нибудь палил по окнам крепости, не ведая, попал или нет. Появились и первые потери – пожилой стрелец, яростно матерясь, перевязывал голову товарища. Чуть в стороне, где кучковались боевые холопы, Гриня отпаивал водкой рыжего Федьку.

– Что с ним? – с беспокойством спросил князь, подходя к своим людям.

– Ниче, до свадьбы заживет, – беспечно отозвался Гриня, отбирая у товарища фляжку: – Хватит пока!

Рыжему опять досталось. Около Луковца, где отряд попал в лапы разбойников, Федька получил кистенем вдоль хребта (ладно, что не по голове!) и почти две седмицы отлеживался в келии. Сейчас другая напасть – в руках разорвался ствол пищали. Хорошо, что легко отделался, – опалило половину бороды и обожгло лицо, а могло и насмерть убить!

– Данила Иваныч, когда на штурм-то пойдем? – нетерпеливо поинтересовался Гриня. – Тут ведь ляхов-то энтих можно неделю выцеливать… Давай, княже, я петарду какую-нить сделаю. Делов-то на полчаса! Порох есть, горшок найдем. Мужики огнем прикроют, а я подбегу, да быстренько и всобачу! Высадим им ворота к е…й матери! А, князь-батюшка?

– Погоди, Гриня, не гоношись, – успокоил его князь. – Щас мужики хворост принесут, подпалим ляхам усишки.

– Хворост – это хорошо! – обрадовался Гриня, сразу уловивший суть дела. – Жечь будем или выкуривать?

– А кой хрен разница? Тебе ляхи пленные нужны? Во-во, мне они тоже до одного места…

Растянувшись цепочкой как муравьи, на холм стали взбираться мужики с вязанками хвороста и берестой. И уже скоро дым начал застилать новые бревна.

– Ферфлюхт русиш! Швайн русиш! – донеслось сверху. Задрав головы и придерживая шапки, чтобы не свалились, стрельцы увидели на крыше рядом с пушкой человека, одетого в немецкое платье и грозящего им кулаком. – Русиш хунд! Курвинзон! – надрывался немец.

– Сам ты собака и б…дий сын! – обиделся десятник Еропкин, понимавший по-немецки. Вскинув мушкет, Никита прицелился, но стрелять не стал. Опустив ствол, плюнул: – Так он же пьяный, сволочь…

Немец, бодро пройдя до самого края крыши, ухнул башкой вниз…

– Даниил Иванович, гляди-ка, – тронул Гриня воеводу за рукав. – Ляхи белой тряпкой машут, сдаваться хотят.

– Пущай сдаются. Леонтий Силыч, скажи, чтобы наши не стреляли, – приказал князь.

– Данила Иванович, ты уж прости за вопрос дурацкий – сам же сказал, что пленные нам на хрен не нужны. Чего вдруг? – удивился Гриня.

Костромитинов нехорошо посмотрел на холопа, осмелившегося задавать вопрос воеводе, но смолчал. Мезецкий, который в другое время дал бы Грине в ухо, на сей раз решил ответить:

– Мужики баяли, что пан Казимир лет пять назад монахов на этом месте сжег. Могилка ихняя где-то под башней осталась. Вначале думал – око за око, зуб за зуб. Спалить всю эту банду, как скот, что от ящура околел, а щас как холодной водой окатило – это что ж, будут в одной могиле лежать и мученики, и убийцы? Пусть сдаются. Сдадутся, судить их станем!

Пленных набралось немного – десятка два. Кто погиб от пуль, а кто задохнулся в дыму или не сумел выскочить из горевшей башни. Тушить огонь стрельцы не озаботились… Неожиданно в числе живых оказался и немец.

– Ну, кто тут у вас главный?

Один из пленных, поднявшись с карачек, гордо отставил ногу в желтом полусапожке, заложил руку за спину и заявил:

– Пан, позволи жэ пшэтставе – естем пан Казимиж Шехоньский!

– Бардзо ми пшыемне позначь пана, – чуть насмешливо отозвался Мезецкий, а потом уже серьезно произнес: – Давай-ка, пан, по-русски это скажи, чтобы мои люди поняли. По морде вижу, что русский язык не хуже меня знаешь.

– Ясновельможный пан – не знаю, какого вы герба и звания, – вскинул голову Казимир и презрительно добавил: – Если вы благородный шляхтич, то должны отпустить меня за выкуп. Я готов заплатить за себя и за своих людей не меньше тысячи талеров. Или вы предпочтете получить моих крестьян? – кивнул шляхтич на мужиков, столпившихся за спинами стрельцов.

– А с чего ты взял, что я за тебя хочу выкуп взять? – с еще большим интересом спросил Мезецкий. – А как ты смеешь монастырских крестьян своими считать, да еще и вместо выкупа их предлагать, ровно скот? Я вот за такую наглость прикажу тебя разложить да батогов всыпать. А коли хочешь, уважение к твоему благородному происхождению окажу. Вроде только на ковре вашего брата пороть положено?

– Ты, князь, не мой патрон, а я не твой шляхтич! – скривил губу пан Казимир. – В этом случае я желаю получить удовлетворение. Как положено, вы вольны в выборе оружия! – Потом, вспомнив где-то услышанную фразу, выпалил: – Конным или пешим, с копьем или с мечом, на утоптанной площадке или в лесу!

– Ишь ты, какой он у нас храбрый! – вмешался Леонтий. – А может, правда, на Суд Божий с ним выйти? Только тебе-то, князь, не к лицу с простым шляхтичем на поединок выйти. Давай я схожу? Давненько я шляхту саблей не метил…

– Когда говорят паны, хлопы должны молчать! – бросил Казимир в лицо старого дворянина, словно плюнул.

– Ах ты, сука польская! – не выдержал Леонтий. – Ну-ка, Данила Иваныч, дай-ка мне этого огрызка…

– Подожди-ка, Леонтий Силыч, – остановил Мезецкий не на шутку разгневавшегося дворянина. – Что-то он слишком бойкий да наглый для шляхтича. Шляхтич, говоришь, благородный… – нарочито медленно произнес князь, подходя к пленнику. Приблизившись вплотную, пристально посмотрел тому прямо в глаза: – Так какого ты герба, шляхтич? Что за паны Шехонские объявились, а?

Казимир попытался выдержать тяжелый взгляд русского воеводы, но не сумел…

– Глазыньки-то наглые не прячь. Кто такой будешь, живо отвечай! Пошто себя шляхтичем называешь, вошь безродная? Гриня! На кол самозванца! – рыкнул Мезецкий так, что летавшие над головами умные птицы – вороны попрятались по гнездам, а кое-кто из пленных стал издавать очень плохой запах…

Казимир не был трусом. Но сейчас ему было страшно, как еще никогда в жизни. Даже когда их разбитое под Устюжной войско гнали по замерзшему руслу реки, а русские лучники убивали всех, кто был рядом; даже когда он цеплялся за обломок скамейки, выплывая из Сиверского озера.

– Не самозванец я, пан воевода! – зашелся в крике-плаче Казимир, превращаясь в поротого холопа Казьку. – Царь Димитрий меня в шляхтичи пожаловал, в Тушине.

– А ну, пшел отсюда… – брезгливо отпихнул князь самозваного шляхтича, но тот, словно клещ, вцепившись в ногу, верещал про стары роджицэй – ойчеца и матку, что джешеньчь роков ждут не дождутся една джецко…

Князю долго бы пришлось стряхивать с себя «шляхтича», но подскочивший Гриня попросту, без затей, приложил Казьку по затылку прикладом мушкета. Казьку – Казимира Шехоньского взяли за ноги и подтащили к остальным пленным. Сидевший с краю пожилой лях брезгливо посмотрел на обмякшее тело недавнего атамана и плюнул.

– Леонтий Силыч! – позвал Мезецкий своего второго воеводу.

– Что прикажете, князь-батюшка? – спросил служилый дворянин, вытягиваясь перед Мезецким.

– Ты чего это, Леонтий Силыч? – слегка опешил князь. –