— Что же им теперь будет, бедным? — спросила с неподдельным страхом Аграфена Николаевна.

— Что будет! Каторга будет! — буркнул Паша. — Уж не помилуют, закатают ребят на долгие годы, сгноить постараются.

— Да… — задумчиво произнес Дмитрий. — Каторги им не миновать.

— И ведь все зря, все зря! — запальчиво заговорил Паша. — Ну кто их прокламации мог прочитать? Народ, к которому они обращались, неграмотен. Кресты вместо фамилий ставят. Кого они привлекли на свою сторону? Уверен, никого… Если кто и задумался, то сейчас, после суда, так напугались, что сразу позабудут все бунтарские мысли, будто никогда о них и не слышали. И вспоминать побоятся. Разве так нужно начинать? С этого? Прежде надо дать народу просвещение. А то ведь и прочитать-то эти прокламации мало кто может. Бесполезно все это…

Паша выпил залпом остывший чай и забегал по террасе.

— Что скажешь, Дмитрий?

Дмитрий сидел понурясь, темная волна мягких волос упала на лоб. Он отвел их, поерошил пальцами.

— Страшно так говорить, Паша, — выпрямился он и сплел кисти рук. — Люди ведь отчаялись. И долгушинцы сострадали им. Пусть не получилось у них. Но сам суд над ними разбудит сейчас многие умы. Разбудит, да еще как… Пока, может, ты и прав, кто-то и отречется от них. Но время придет, и пригодятся их мысли. Вспомнят их дело… А долгушинцы, хоть судьба их плачевна, герои. Они поступили по своему разумению, их совесть чиста.

Паша остановился перед ним.

— Ты смотри, Дмитрий, не поддавайся своему добросердечию. А то, глядишь, и сам полезешь на рожон! Я замечаю, ты чересчур много раздумываешь над этим. Голову снимут! Видишь, что началось?

— За меня не бойся, Паша, — спокойно сказал Дмитрий. — Я не гожусь в борцы — слишком много у меня сомнений, а знаний маловато, — он вздохнул. — Борец должен быть твердо убежден, что путь, им избранный, правилен.

— Да, да, Митя, истинно верно. Только, может, и не обязательно для них много знать, главное — поверить в свою идею! Возможно, в этом их ошибка — не оглядевшись вокруг, не взвесив всего — отчаянно кидаются вперед!

— Но — вперед. Это, Паша, тоже важно. Не стоять на месте, а все вперед, вперед…

— Да это я так по простоте сказал. А вдруг ихнее вперед, вовсе не вперед, а куда-то вбок? А?

— Кто же такое может знать, Паша?

— То-то и оно…

— Пейте, друзья мои, чай! Я горячего налью, — прервала наступившее было молчание Аграфена Николаевна. — И довольно, на ночь-то глядя, говорить об ужасах… Как страшно, господи, как страшно…

Дмитрий с сожалением думал о тех молодых людях, которые предстали перед судом. Пойдут смельчаки на каторгу! Как отчаянно жертвуют своими жизнями! На что они надеются? Разве можно в краткие сроки поднять на сознательное восстание нищий, забитый, неграмотный народ? Ему вспомнился вечер в трактире, разговор между Серафимовым и угрюмым медиком, фанатически убежденным в возможности скорого восстания, верившим в необходимость его, а рядом с ним совсем мальчик лет восемнадцати. Может, и они сидят сейчас на скамье подсудимых?

Почти неделю продолжался процесс, взбудораживший столицу, всю Россию, нашедший отклики и в революционной среде русской эмиграции.

Большие стенографические отчеты печатались в «Правительственном вестнике». Паша с вечерним поездом привозил газету. Читали они отчеты обычно на даче Аграфены Николаевны, там было спокойнее и уединеннее. В показаниях обвиняемые и свидетели рассказывали, как печатали прокламации, как их распространяли среди крестьян и рабочих. Результаты, судя по свидетельским показаниям, получались ничтожно малыми. Но тем, может быть, значительнее становился подвиг этих людей, веривших в революционность народа, уповавших на его ненависть к царизму, старавшихся пробудить народные массы на практические дела.

Обвиняемые на судебных заседаниях держались с достоинством. Это видно было даже по сдержанным судебным отчетам.

Долгушин на вопрос, что побудило его к писанию прокламации, ответил:

— Я указал в ней на недостатки современного положения вещей, на народ, страдающий от бедности…

Председательствующий прервал его:

— Содержание ее нам известно, а не хотите ли вы указать на обстоятельства, при которых вы сочинили и напечатали?

— Я изучал жизнь народа практически… — начал Долгушин, но опять был оборван.

Подсудимый Плотников объяснял свою позицию:

— Говорят, я давал такое показание, что хотел идти на пропаганду революционных идей. Но дело в том, что когда старое миросознание сталкивается с новым миросознанием, когда старые идеи сталкиваются с новыми, то старые идеи уступают натиску новых…

— Нам этого не нужно, — резко оборвали Плотникова. — Нам нужны лишь факты.

— Я только хотел сказать, — начал было Плотников, — что в этом смысле новые идеи считаются революционными.

— Я опять повторяю, — снова, раздраженнее, оборвали его, — что нам нужны только факты, а не эти объяснения.

15 июля было оглашено решение Особого присутствия правительствующего Сената. Оно было жестоким. Главных обвиняемых приговорили к каторге: Долгушина и Дмоховского — к десяти годам, Гамова — к восьми, Папина и Плотникова — к пяти.

Жестокость приговора над молодыми людьми, которые скромными средствами пытались помочь народу понять, свое несчастное положение, потрясла лучшую часть русского общества. Весть об этой расправе дошла до самых глухих уголков России, возбуждая сострадание к осужденным и гордость за высоту их душевного подвига.

В день обнародования приговора в Парголове на даче у Мамина и Псаломщикова, не сговариваясь, собрались студенты, жившие неподалеку. Это был траурный вечер. Говорили о долгушинцах, сочувствуя им, восхищались их смелостью и последовательностью в борьбе за убеждения. Невольно разговор перешел к студенческим делам, к попыткам начальства ограничить самостоятельность учащихся, к взаимоотношениям с профессурой. Вспомнили по-доброму профессора Ивана Михайловича Сеченова, у которого опять возникли какие-то крупные неприятности с министерством просвещения. Разошлись поздно, после полуночи.

В это лето товарищи по академии еще несколько раз собирались у Дмитрия Мамина, как-то заглянули и к Аграфене Николаевне.

Дмитрий и Паша не подозревали, что полицейские власти в это тревожное лето усилили надзор за учащейся молодежью. За их дачей тоже установили негласное наблюдение. Поводом послужило донесение — здесь по вечерам собирается студенчество, засиживается допоздна, ведет шумные разговоры, но, главное, под гитару — это по вине Псаломщикова, любителя пирушек — поются многие непозволительные песни.

Пугали даже песни.

Мысленно Дмитрий не раз возвращался к отложенным рукописям, пытаясь разобраться, почему же ему не пишется? Может, он слишком увлекся злободневными идеями, а подлинного материала для убедительного изображения не хватает? Не попытаться ли написать о том, что ему ближе, что он хорошо знает?

Отрыв от Урала Дмитрий переживал болезненно. Зато издали отчетливее, яснее видел жизнь своего горного края. Вспоминались десятки лиц, среди которых он провел двадцать лет, их заботы, судьбы; плавание по осенней Чусовой с бурлаками, встречи в пути.