— А что дали вы, не владевшие крепостными душами? — уже обозленно спросил зачинщик спора.

— Важные понятия, — ответил торжественно Гавриил Мамин. — Свободы человеческой личности, уважения к несчастному темному народу, необходимости помочь ему освободиться от этих страданий. Жить ради него. Достаточно?

— Нет, господа, так невозможно… — Спорщик, покраснев, поднялся. — Увольте, увольте меня… Видно, не пришелся ко двору, — договорил он, пятясь к двери.

Все только переглянулись, никто не задержал его.

Дмитрий, с которого все началось, во время спора молчал, хотя он интересовал его. При таких вот словесных стычках ему не раз казалось, что он видит слабые стороны противников, но предпочитал оставаться в стороне. Духовное училище, а потом и семинария наложили на его характер свой отпечаток, воспитали черты некоторой замкнутости, сдержанности в выражении мыслей.

Здесь, в Петербурге, упоительным было чувство духовной раскованности и полной самостоятельности. Вдруг открылся просторный мир без надзирателей и наставников, следивших за каждым шагом. Не надо было опасаться фискалов из своих же семинаристов. Дмитрий не забыл, каких волнений стоили ему снижения отметок по поведению за внезапные вспышки строптивости и пропуски церковных служб, как близок он бывал к исключению. Горькие судьбы брата Николая и Тимофеича и сейчас точили ему болью сердце.

Наступила зима. Январь стоял холодный. Морозы в столице хоть и были не такими лютыми, как на Урале, но переносились во много раз труднее. Сырой туман висел над городом, погрузив его в грязные сумерки, уличные фонари почти не давали света. Дома приходилось рано зажигать лампу.

Дмитрий с Никандром Серебренниковым возвращались в один из таких промозглых дней из академии. Зашли пообедать в дешевенький трактир, где, случалось, им открывали небольшой кредит, и остановились возле перегородки, делившей зал на две неравные половины.

— Присаживайтесь, коллега! — громко пригласил кто-то Серебренникова.

У окна в углу сидели за столом трое незнакомых Дмитрию студентов. Никандр и Дмитрий придвинули свободные стулья.

Пахло перепревшей пищей, клубы пара ходили под потолком, бойко сновали половые, звучала простенькая, как ситец, музыка.

Пригласившие вопросительно смотрели на Никандра.

— Мой друг с Урала — Мамин, вместе в семинарии штаны протирали, — представил Никандр. — А это все тобольские, — объяснил он Дмитрию. — Почти что земляки.

— У нас тут вроде урало-сибирского землячества, — подтвердил румянолицый чернобородый студент и протянул руку. — Серафимов.

Двое его товарищей кивнули, не представляясь.

Перед ними стояли четыре бутылки пива, два чайника — большой с кипятком, поменьше с заваркой, лежала тонкими ломтиками нарезанная колбаса.

— Чаю или пива? — спросил Серафимов.

Дмитрий попросил чаю.

Они молчали, пока Серафимов наливал чай, потом опять заговорили.

— Рассказывайте, рассказывайте, — нетерпеливо поторопил худенький, остролицый студент, по возрасту почти мальчик.

Серафимов, только что приехавший из Москвы, делился впечатлениями о суде над Сергеем Нечаевым.

— Интерес к суду был огромный, публика собралась самая разная, не просто было пробиться. Даже поэта Тютчева видел. А ведь ему почти семьдесят лет. Казалось бы, ему-то что? Все дни с полудня и до поздней ночи не уходил, наблюдал, даже записывал… Нечаев держался гордо и непримиримо, — продолжал Серафимов свой рассказ. — Ни на какие вопросы не отвечал. Отводил право суда над собой. Считал себя не уголовником, а политическим деятелем. К тому же отказавшимся от российского подданства. А судьи не занимались его антиправительственной деятельностью. Они лишь устанавливали обстоятельства убийства Иванова, не входили в мотивы его совершения. Огласили приговор и повели Нечаева. Он остановился, хоть его выталкивали, и успел крикнуть: «Рабом вашего деспота я перестал быть! Да здравствует земский собор!»

Все молчали. Серафимов обвел всех внимательным взглядом и неожиданно спросил:

— Я думаю вот о чем. А имели право нечаевцы убивать Иванова?

— Неоспоримое… — не задумываясь, убежденно подтвердил угрюмый, с крупным лбом, круто надвинутыми над глазами надбровьями. — Иванов изменил делу. А коли так… Уважаю за твердость Нечаева и его сподвижников.

— Но в чем была измена? — не согласился Серафимов. — Она должна быть доказана. Он только отказался повиноваться Нечаеву, не во всем с ним соглашался.

— Это и есть измена делу.

— Но где же тогда свобода мнений? Право на мысль.

— Он губил дело, предавал идею. Коли ты вступаешь в политическую борьбу, то должен подчиняться дисциплине, установленной в организации.

— Нет, не могу с этим согласиться. Если борешься за правое дело, то руки должны быть чистыми. Такая расправа противоестественна.

— Ты думаешь, что восстание народа обойдется без крови?

— Во-первых, не верю в скорое восстание, во-вторых, тогда — другое дело. Там будут убивать врагов.

— Во что же ты веришь?

— Да, да — во что? — подхватил и мальчик. — Только восстание освободит народ от тирании царской власти!

Серафимов не обратил внимания на этот лепет.

— Как показывает история, еще ни одно народное восстание не облегчало его участи. Ему сейчас нужно просвещение.

— Это то, что вы делаете с Никандром на фабрике? — презрительно спросил угрюмый. — Беседы, чтения?

— Да, нужна грамотность. Тогда народ сам сообразит, что ему делать.

— Он и сейчас знает это. Нужно только зажечь фитиль, все само взорвется.

— Это тяжелое и вредное заблуждение! — не сдавался Серафимов. — Дмитрий Наркисович! Что вы скажете?

— Бунтуют на Урале… Но всё быстро подавляют… — Дмитрий помолчал. — Народ там забит до последней степени. Думает о пропитании живота своего. А просвещение ему нужно, очень нужно… Но главное — какое-нибудь — хоть малое! — облегчение от всех тягот. А как достигнуть этого — не знаю, не вижу. Крестьяне, может, получат землю, может, им и оброки снизят. А как с мастеровыми? Что они могут получить? Уральский народ землей не кормился. В крестьянство он не пойдет. Его интересует, что будет с заводами дальше, при новых порядках.

— Победит народ, станет легче и рабочим, — возразил Дмитрию угрюмый.

— Как это произойдет?

— На все сразу ответить нельзя, — строго, как маленькому, заметил Дмитрию угрюмый. — Сейчас главное — в крестьянстве. Надо ему помочь свалить трон. Потом решится и все остальное.

Угрюмый оглянулся.

— Господа, — сказал он, — мне нужно идти.

Он поднялся.

— И я с вами, — вскочил мальчик. Нам ведь по дороге? — просительно сказал он.

Тот молча разрешил.

Отхлебывая пиво, Серафимов посмотрел на Дмитрия и Никандра, думая о чем-то своем.

— Нет, — решительно сказал он, словно убеждая себя. — Заблуждаются… Очень… Нужна справедливость. Этому можно посвятить жизнь. Надо быть ближе к народу, жить с ним, служить ему. Там наше место — врачами, учителями. На фабриках… А какой там интересный народ! Как жадно ловит каждое слово, как тянется к знаниям. — Он откинул длинные русые волосы. — В этом году заканчиваю академию, и никуда — только на фабрику. Уже и место подыскал — под Москвой, в Орехово-Зуеве…

— Согласен