Дмитрий, прислушиваясь, думал, что вот эти двое, может быть, ближе к сути, но и они не во всем правы. О каком просвещении народа можно говорить, когда на своей земле он себя чувствует униженным до последней степени борьбой за кусок хлеба?

— Сильная натура! — снова вспомнил своего ушедшего товарища Серафимов. — От своего не отступит, уж поверьте мне. Убежден, что сначала надо опрокинуть трон, тогда решится и все остальное. Для него нет сомнения, что сейчас важнее — лечить человека или общество? Ради этого пойдет на самое крайнее… Предвижу — тяжек будет его путь. Как, впрочем, подобных ему… А ведь талантлив. Очень талантлив! Ему бы врачеванием заниматься, хирургией. А он о другой хирургии думает…

На улицу, в туманный мороз, вышли все вместе, но Серафимов скоро простился с ними.

— Осторожнее, Дмитрий, — сказал Никандр, когда они остались одни. — Опять аресты начались. Главным образом среди студентов.

Никто не подозревал, что нередко после ухода шумных товарищей Дмитрий, приведя в порядок комнату, проветрив ее от пивного духа и тяжелого папиросного угара, садился за стол и вставал из-за него под самое утро. И так почти каждый день.

Тот, кто никогда не держал в руках пера, не представляет всей самоотверженности писательского дела. Садясь за стол, писатель никогда не знает, как завершится его труд. Ведь недаром говорят, что чистый лист может стать гениальным произведением или испорченной бумагой.

Сильные, начиная свой путь, шаг за шагом преодолевают крутизну. Чем выше, тем труднее. Вершин достигают, и то не всегда, самые упорные. И в одиночестве. Те же, что отстали, спускаются к подножию или закрепляются на своей высоте. Они лишь вздыхают, что надо было отважиться, победить сомнения в собственных силах. Иные, выждав время, все же повторяют попытки восхождения и, бывает, обретя веру в свои силы, одолевают препятствия.

Дмитрий только начинал свой путь. Был он, правда, плохо снаряжен, но с запасом сил и знаний.

Отчетливо характер замысла не представлялся. Ему хотелось написать живую и красочную историю Урала, со многими героями, сложными судьбами. Но те же события можно изложить и в романической форме. Она таит в себе особые возможности, дает больше простора для фантазии.

В воображении Дмитрия возникали яркие картины прошлого Урала, те времена, когда вставала на ноги петровская Россия. Он охватывал разумом, мыслью все — политику Петра, тогдашнее общество, развороченное, как муравейник, встревоженное, кипящее и суетящееся. Понимал и то, что не зря вглядывался Петр в уральские и сибирские земли, угадывая в них военную опору отечества. Дмитрий словно наяву видел, как тысячи подкабальных рабочих людей перегораживали плотинами реки, поднимали десятки железоделательных заводов. Как кайло рудокопа, вонзаясь в рудоносную землю, открывало все новые богатства. Сердце Дмитрия страдало от жестокостей, которыми был отмечен тот век. О правах человека на счастье нечего было и думать. Может быть, тогда больше было безмолвных рабов, принадлежащих господину душой и телом со дня рождения и до могилы. Кнут, кандалы, бессрочные работы в рудниках за малейшие провинности — вот что было их уделом.

Огни восстания Пугачева… Волна грозного народного движения, которая захватила и горный Урал. Набат гудел на уральских заводах. Для Пугачева рабочие готовили оружие, отливали пушки и ядра. Мастеровые бросали поселки и уходили в его полки…

Обширность замысла писателя требовала и обширности материалов. Многое, очень многое давали книги. Но были другие источники. Рассказы о рождении Висима, история рода Демидовых, поверья и легенды, слышанные от многих людей, откладывались в памяти незаметными кругами, как годовые кольца деревьев. Корни родной уральской земли обильно и безотказно питали древо воображения.

Роман же мыслился не столько исторический, не о давнем и былом, а злободневный. Споры, страсти, кипевшие вокруг, захватывали своим накалом и Дмитрия. Его увлекала идея практических дел, он размышлял даже о свершении исторических событий, как осторожно и иносказательно называли тогда возможную революцию.

Сохранился самый ранний вариант романа «Приваловские миллионы», где среди героев особенно выделялась колоритная фигура Батманова. Это был для Урала человек необычный, словно предназначенный стать вожаком народных масс — с обостренным чувством совести, способный действенно, бескорыстно помочь народу в его бедственном положении, вытащить его из нужды и умственного невежества, но появившийся раньше времени и потому обреченный на бездействие.

«Это — люди железной несокрушимой энергии, — писал молодой автор о героях, подобных Батманову, — герои величайших исторических событий, идеальные проповедники идеальных нравственных систем, словом — это великие люди в великих делах и самые несносные из всех непризнанных героев в эпохи общей тишины и застоя. К сожалению, великих событий гораздо менее, чем таких натур, притом они и родятся иногда не вовремя, — следовательно, остается проводить жизнь, как на бивуаке, в ожидании дела, которое всецело поглотило бы великие застоявшиеся силы».

Так и шло — страницы исторической хроники ложились вперемежку со страницами художественной фантазии.

«Все свободное время, которое у меня оставалось, — вспоминал зрелый писатель о своей петербургской жизни в романе «Черты из жизни Пепко», — шло на писание романа. То была работа Сизифа, потому что приходилось по десяти раз переделывать каждую главу, менять план, вводить новых лиц, вставлять новые описания и т. д. Недоставало прежде всего знания жизни и технической опытности… У этого первого произведения было всего одно достоинство: оно дало привычку к упорному самостоятельному труду. Да, труда было достаточно, а главное — была цель впереди, для которой стоило поработать. Время от времени наступали моменты глухого отчаяния, когда я бросал все. Ну, какой я писатель? Ведь писатель должен быть чутким человеком, впечатлительным, вообще особенным, а я чувствовал себя самым заурядным, средним рабочим — и только. Я перечитывал русских и иностранных классиков и впадал в еще большее уныние. Как у них все просто, хорошо, красиво и, главное, как легко написано, точно взял бы и сам написал то же самое. И как понятно — ведь я то же самое думал и чувствовал, что они писали, а они умели угадать самые сокровенные движения души, самые тайные мысли, всю ложь и неправду жизни. Что же писать после этих избранников, с которыми говорила морская волна и для которых звездная книга была ясна…

…Впрочем, была одна область, в которой я чувствовал себя до известной степени сильным и даже компетентным, — это описание природы. Ведь я так ее любил и так тосковал по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью и вообще мерзостью. У меня в душе жили и южное солнце, и высокое синее