Шрифт:
Закладка:
Замысел и воплощение — вечная проблема творчества. Дмитрий понимал: не так просто выразить словами та, что легко складывается в воображении. Рассказ, в замысле, казался ему значительнее того, что вышло из-под пера.
Может, все же сойдет?
Свой рассказ, по совету Волокитина, автор отнес в еженедельник «Сын отечества». Издатель журнала «Сын отечества» И. И. Успенский по одним свидетельствам в недавнем прошлом владел мучным лабазом, по другим — служил певчим и на чем-то так разбогател, что приобрел по дешевке расхожий журнальчик. За славой издатель не гнался. Лишь бы росла подписка, а следовательно, и доходы. Старался угодить на все вкусы. Из известных писателей с рассказами и очерками о жизни городской бедноты здесь появлялся И. Кущевский. В основном страницы его заполняли французские романы. Мелькали зазывные названия: «Барон бросил баронессу», «Необычная женщина», «Роковая тайна»… Дрянь, как говорится, первосортная.
О своем рассказе Дмитрий самоуничижающе думал: «По купцу и товар…» Возьмут ли еще? Название о себе не кричит, да и место действия непривычное. Всяких сочинений голодных писак у них, в редакции, наверняка пруд пруди.
Он оставил в конторе журнала рассказ и больше сюда не заглядывал, хотя его попросили осведомиться о результатах через две недели. Не заходил от застенчивости, от досадной неуверенности в себе. Терпеливо ждал.
Рассказ «Старцы», подписанный латинской литерой «N», Дмитрий увидел в апрельском — 16 — номере еженедельника «Сын отечества».
Своим первым скромным успехом он поспешил поделиться прежде всего с милой Аграфеной Николаевной.
— Я же верила в ваш талант. — Она поцеловала автора в голову. — Так за вас рада, так рада…
Появление рассказа было отпраздновано и в компании газетчиков, в той самой портерной, где они так часто собирались.
За «Старцев» выплатили сразу тридцать рублей и даже попросили приносить новые произведения. Тридцать рублей!.. Давно Дмитрий не держал такой суммы. Как вовремя пришли эти деньги. Они давали передышку от жестокой нужды, возможность какое-то время существовать. И, главное, укрепляли надежды. Что ж, значит, в самом деле есть у него какие-то литературные способности, которые надо развивать.
Вскоре Дмитрий опубликовал и еще несколько небольших рассказов.
В письме к отцу он скромно писал:
«Благодарю за посланные мне деньги, они подоспели как нельзя более кстати, потому что теперь перебираемся в летнюю резиденцию, значит, деньги дороги. Я уже писал вам, папа, что перед пасхой в виде сюрприза получил 30 р. за небольшой рассказ. После пасхи по сей день у меня напечатано еще три небольших рассказика, и такое удовольствие мне стоит 50 р.
Вы спросите, куда деньги я девал? Кажется, денег много, как говорится — не было ни гроша, да вдруг алтын, но, с другой стороны, столько дыр, которые трудно заткнуть сразу сотней рублей. Кроме того, я уплатил вперед за дачу, приобрел кое-что из летней одежды, необходимых книг, белья и пр., пр. Вообще стоит только позволить себе мало-мальски что-нибудь — деньги так и потекут. Делаешь, по-видимому, все копеечные расходы, из кармана убывают рубли.
Экзамены мои пока идут сносно, сдал еще половину, остается вторая, менее трудная, значит, дело идет на лад…»
Дмитрий слышал, как вернулись соседи, ходившие на Конную площадь смотреть гражданскую казнь руководителей антиправительственной тайной организации. За стеной шумно обсуждали подробности, называли имена Александра Долгушина, Льва Дмоховского, приговоренных к десяти годам каторги, и Дмитрия Гамова — к восьми… Ни капли сочувствия к ним, к их тяжкой судьбе.
— Студенты всех мутят, — убежденно произнес кто-то.
— Против царя и бога пошли! — поддержал густой бас — Помните, как этот… как его… Гамов отвернулся от священника. Не хотел целовать крест, бесстыжая морда. И это при народе! На виду у всех.
Дмитрий сидел за столом, отодвинув листы рукописи. Он думал о том, что могут сейчас испытывать, после свершения публичной гражданской казни, молодые люди, ровесники его, обреченные на многолетнюю каторгу, отторгнутые от свободы, от всего, чем прекрасна жизнь? Какой тяжелый путь избрали они! А каково их родителям?
В дверь заглянула хозяйка.
— Дмитрий Наркисович, не хотите завтра пойти на Конную? Других казнить будут. Может, вместе, в компании веселее…
— Нет, нет, — с непривычной для него резкостью отказался Дмитрий.
Рано утром за стеной начались сборы. Торопились, как на представление. Скоро соседи ушли, дом опустел.
Неожиданно Дмитрий поднялся и вышел на улицу. Почему он изменил решение? Что толкнуло его? Ему подумалось: пусть осужденные увидят и глаза тех, кто внутренне глубоко уважает их подвиг.
Майское утро, как нарочно, выдалось ясное, свежее, почки на деревьях лопнули, вдоль линий улиц пробрызнула весенняя нежная зелень.
Громкий конский топот раздался за спиной. Дмитрий оглянулся. Усиленный конвой на легкой рыси сопровождал тюремную карету с зарешеченными окнами. Люди, бежавшие следом по тротуарам и мостовой, едва не сшибли с ног.
Плотная толпа уже заполнила площадь, посредине которой был возведен грубый помост из неструганых досок. Дмитрий огляделся. Самый простой народ: торговцы, приказчики, уличные разносчики, мужики с дровяных барок, трактирный люд, бойкие кухарки и горничные, квартирохозяйки. Глазеют, посмеиваются, а на лицах нетерпение — скоро ли начнут?
«И вот этой тупой, довольствующейся пищей земной, толпе, не имеющей потребностей в пище духовной, они, эти прекрасные, светлые и высокие души, хотели нести свое Слово, чтобы пробудить их от духовной спячки. Да возможно ли это? Как жадно тянутся эти зеваки к зрелищу и как мало света в их глазах, сочувствия к ближнему, страдающему ради них. Ради них! — Дмитрий поежился от охватившего его озноба отчаяния. — Возможно ли, что прекрасное, истинно человеческое может пропасть втуне? Нет, нет. Капля камень долбит… Очнется и эта толпа. Но ценой каких страданий! Боже мой, сколько же света должно погаснуть, чтобы чуть-чуть затлело в этих глазах?!»
Дмитрий увидел небольшую группу студентов, стоявших отдельно, не сливаясь с толпой, стал пробираться к ним и успокоился. Он — среди своих. Кто-то громко сказал: «Идут!» И Дмитрий увидел осужденных. Они шли с поднятыми головами, разделенные одинаковыми фигурами конвойных.
Отсюда хорошо было видно все, что происходило в центре площади.
Николай Плотников, с мужественным, выразительным лицом, с глубокими глазами, чисто выбритый, и Иван Папин, у которого был красивый высокий лоб, зачесанные назад русые волосы, густые усы и борода, — оба с обнаженными головами стояли на помосте рядом. Возле них застыл в грубой готовности хмурый палач — мужик невысокого роста, с оголенными по локоть мускулистыми короткими руками, заросшими черными волосами. Товарищ обер-прокурора Стадольский, затянутый в мундир, безупречно чистенький и сверкающий пуговицами, озабоченный и
