мог часами лежать и смотреть на них, пока не засыпал. Засыпая, он попадал во власть снов, и всегда ему снилась та пустошь, или яма, или какая-то долина, окруженная со всех сторон крутыми утесами, или длинная дорога, уводящая куда-то вниз под тяжелым низким небом; и всегда там светил тусклый свет, и страх наполнял все существо, и безнадежными были усилия выбраться оттуда.

Он ни разу не рассказал об этих снах Ястребу. Теперь он вообще не говорил с ним ни о чем сколько-нибудь важном, лишь о разных мелких ежедневных происшествиях, каких немало случалось в их плавании. И Ястреб, из которого и раньше трудно было вытянуть слово, теперь обычно молчал.

Аррен сейчас понимал, какую глупость совершил, вверив и тело, и душу этому беспокойному, скрытному человеку, который в своих поступках руководствовался мгновенными порывами и не делал никаких усилий, чтобы направить свою жизнь в нормальное русло или хотя бы спасти ее. Теперь магом завладело настроение сродни обреченности: Аррен считал, что у него просто не хватает духу признать свое поражение — поражение волшебства как великой силы, дающей ему власть над людьми.

Ему стало совершенно ясно — как будто открылась какая-то тайна — что ничего особенного нет в искусстве магии, благодаря которому и Ястреб, и все колдуны и волшебники имели столько славы и власти. В сущности, вряд ли в магии есть что-нибудь, кроме умения пользоваться ветрами и погодой, знания целебных трав да умелого показа таких иллюзий, как игра света, туман да перемена обличья, которые вызывали благоговейный страх у невежд, но на самом деле были просто фокусами. В магии нет ничего такого, что давало бы человеку подлинную власть над людьми, а перед лицом смерти в ней вообще нет никакого толку. Маги жили не дольше, чем обыкновенные люди. Все их тайные слова не могут помочь им хотя бы на час оттянуть приход смерти.

Даже в самых простых вопросах магию не стоит принимать в расчет. Ястреб всегда очень скупо пускал в ход свое искусство; он использовал любую возможность, чтобы плыть с помощью обыкновенного ветра, для пропитания приходилось ловить рыбу, а воду они экономили, как все моряки в дальнем путешествии. Однажды они четыре дня подряд без конца меняли галс и маневрировали из-за резкого, порывистого ветра, который бил им прямо в лицо, и Аррен спросил Ястреба, не может ли он наговорить в парус хоть немного попутного ветра, а когда маг отрицательно покачал головой, спросил:

— Почему нельзя?

— Не могу же я требовать от больного человека, чтобы он соревновался в беге, — ответил Ястреб. — Или заставлять его взвалить тяжелый камень на и без того перегруженную спину.

Неясно было, имел ли он в виду самого себя, или весь мир, или что-то еще. Все его ответы вызывали у Аррена раздражение, потому что они казались непонятными. Вот в этом, думал Аррен, и заключается суть волшебства: намекать на некий таинственный скрытый смысл, когда на самом деле просто нечего сказать, и заставлять простаков верить, что сидеть и ничего не делать — это и есть венец мудрости.

Аррен как мог старался игнорировать Собри, но это оказалось невозможным, а затем как-то получилось, что у него сложилось нечто вроде союза с сумасшедшим. Собри был не таким безумцем — или не таким уж простым безумцем, как могло показаться при виде его всклокоченных волос и услышав его отрывистую речь. Честно говоря, самым ненормальным в его поведении был страх перед водой. Войдя в лодку, очевидно, он проявил отчаянную смелость, а его страх со временем ничуть не ослабевал: оказывается, он потому все время сидел, так низко пригнув голову, что не переносил воды и старался не видеть, как волны вздымаются со всех сторон и лижут хрупкий корпус лодки. Стоило Собри встать на ноги, как он чувствовал головокружение и цеплялся за мачту. Когда Аррен в первый раз после отплытия с Лорбанери решил немного поплавать и спрыгнул с кормы в воду, Собри закричал от ужаса; когда же Аррен забрался обратно в лодку, бедняга позеленел от потрясения.

— Я думал, ты решил утопиться, — сказал он, и Аррену оставалось лишь рассмеяться.

К вечеру, когда Ястреб сидел на корме, погруженный в раздумье, не обращая ни на что внимания и даже, по-видимому, не слыша ничего, Собри, опасливо цепляясь за гребную скамью, перебрался к Аррену. Он сказал, понизив голос:

— Ведь ты не хочешь умирать, не правда ли?

— Разумеется.

— А он — хочет, — и Собри легонько двинул даже не головой, а нижней челюстью в ту сторону, где сидел Ястреб.

— Что ты хочешь сказать?

Аррен спросил это властным тоном, который получился у него вполне естественно, как бы помимо его желания, и Собри тоже принял это как нечто вполне естественное, хотя был лет на десять, а то и на все пятнадцать старше Аррена. И он отвечал ему с готовностью и вежливостью, хотя и в обычной отрывистой манере:

— Он хочет попасть в одно тайное место. Но я не знаю, зачем. Ведь он не хочет… не верит… в обещание.

— Какое обещание?

Собри искоса глянул на юношу, и в его глазах промелькнула мужественная твердость. Но более сильная воля Аррена подчинила Собри. И тот ответил — очень тихо:

— Ты знаешь, какое. Обещание жизни. Вечной жизни.

По телу Аррена побежали мурашки, ему стало холодно. Он вспомнил свои сны, ту пустошь, яму, утесы, тусклый свет. И понял, что там была смерть. А страх, во власть которого он попадал там — это ужас смерти. Это от смерти он должен был бежать, и спасаясь от нее, он искал дорогу. А на пороге стоял некий человек, увенчанный тенью, и протягивал крохотный огонек, не больше жемчужины — мерцание бессмертной жизни. И Аррен в первый раз поглядел в глаза Собри — в светло-карие, очень чистые глаза — и в них он увидел наконец, что Собри понимает его и разделяет его чувства.

— Он, — сказал Собри, снова дрогнув уголком губ в сторону Ястреба, — он не хочет отказаться от своего имени. Но никто не сможет там пронести свое имя. Проход слишком узкий.

— Ты что же, видел его?

— В темноте… мысленно. Понимаешь — вдруг… вдруг я умру — и не смогу найти дорогу? То место? Большинство людей не смогли ее отыскать, они даже и не знали, что она есть, об этом известно только некоторым из нас…