положено гнить в монастыре!..

И что-то дрожало внутри – горячее и скользкое, как смола, и от этого хотелось смеяться.

– И он еще улыбается!.. – Мама умела так смотреть – прямо и очень жестко, – что от этого взгляда хотелось сбежать.

К ним подошел Саадар.

– Позволь ему быть мальчишкой. Пока ему еще можно.

Мама ответила резко:

– Я не позволю ему быть вором.

– Он не вор. Он просто мальчишка. Много ты видела мальчишек, которые смирно на месте сидят? Ему нужно бегать и обдирать коленки, понимаешь? И шишки набивать свои собственные.

И впервые, кажется, мама в ответ смолчала! Арон от удивления рот разинул: никогда раньше такого не было, чтобы мама позволила какому-то солдату себе указывать!.. А Саадар усмехнулся, одно яблоко отдал Арону, второе съел сам, а остальные затолкал в заплечный мешок.

Значит, Саадар – на его стороне?.. Об этом стоило поразмыслить. Может, он поймет?.. Тогда, в саду – ужасно давно! – он сказал, что нужно следовать велению Многоликого и не жаловаться на судьбу. Но Арон знал, как знал, что те красные арки – всего лишь дерево и краска: Многоликий не звал его. Татор был прав тогда, когда говорил, что не чувствует веления Многоликого.

Поля закончились, и дорога пошла под гору. Это значило, что они идут к морю.

Арон не знал, сколько времени прошло с тех пор, как они выбрались из города, но устал он так, что начал разочаровываться в походной жизни. Остановок, даже кратких, они не делали, и поесть Арон смог только яблок и кукурузных початков. Он думал про монеты, которые зашил в куртку и про которые ничего не сказал маме. И не скажет: отберут, чего доброго – и тогда куда он денется?..

Монеты жгли его, и очень хотелось признаться, что у него есть деньги, что можно не тащиться в темноте и не ночевать под открытым небом, а пойти в какую-нибудь гостиницу, получить миску горячего супа и постель. И Арон даже согласен был вымыть с мылом шею, хотя обычно ненавидел, когда Эрин заставлял его купаться. Больше всего на свете Арону сейчас хотелось горячей еды, а ради этого можно вытерпеть и небольшую головомойку.

Мама и Саадар разговаривали мало и шли очень медленно, потому что мама не могла быстро ходить. Арон знал, почему: когда он был маленьким, он видел, как целитель лечил ее сломанную ногу. Слуги говорили, что она упала с лесов.

Когда луна зашла и стало совсем темно, Саадар наконец произнес заветное «Привал!». Пыльная дорога тянулась вдоль скошенного луга, и одну копну убрать забыли. Там и решили ночевать – все лучше, чем под кустом на холоде.

Саадар заставил Арона забраться в сено, и хотя внутри стога было колко и что-то возилось и шебуршало, там оказалось тепло, почти как у печки. Стало так хорошо, что вылезать наружу совсем не хотелось.

Мысли о побеге куда-то медленно уплывали. Возможно, завтра, – сказал себе Арон. Завтра улучу момент – и сбегу.

Костер разводить не стали – Саадар объяснил, что ночью не стоит привлекать ничье внимание. И они с мамой заспорили, кто будет на страже первым. В споре победила мама.

Потом они разделили хлеб, который дала им та женщина в Застенье – Токи. Арон внимательно прислушивался, как мама ломает пополам кусок хлеба, протягивает ему бо́льшую половину вместе с маленькой луковицей.

– Держи.

Арон разочарованно вздохнул. Он мог бы съесть хороший кусок мяса! Или даже овсяную похлебку, да что угодно!

– Это все?..

– Больше у нас ничего нет.

Желудок взвыл от голода, и Арон мгновенно сжевал и луковицу, от которой слезы лились ручьем, и хлеб. Мама же неспешно, как будто дома, ела свою долю, потом оглянулась на него и отломила половину. Саадар – было слышно – дернулся.

– Ешь.

Этот кусок хлеба, пахнущий дымом и потом, обжег пальцы. Но голод оказался сильнее – и Арон сам не заметил, как проглотил весь кусок.

Неприятно засосало под ложечкой, но Арон отогнал мысли о монетах, про которые так ничего и не сказал. В сене было так тепло, так мягко, что ноги сделались как из бумаги. И Арон мгновенно уснул, даже не дождавшись привычного пожелания доброй ночи от мамы.

3

Тильда сидела, напряженно всматриваясь в темноту. Плотная сырая ночь шепталась кронами деревьев на краю луга и шелестела травой, шуршала насекомыми, проскальзывала у ног мышкой-полевкой. Она давила собой, как грозовая туча давит крыши Города тысячи башен.

Из этой темноты было так трудно – почти невозможно! – вырваться.

Вот в такие глухие и непроглядные ночи и приходит беда. Тильда видела лица домашних, лица рабочих, и эти лица наплывали, и наплывал ужас, такой глубокий и больной, что она сжалась в комок. Тильде казалось, что она плывет морем в шторм, а могучие волны отбрасывают ее назад, играют телом, как щепкой, руки уже устали, невозможно шевельнуться, но остановиться – значит уйти на дно, где гранит и ил, где могилы тех несчастных, что не справились с горем и отчаянием.

Какой же бог заставляет ее сейчас бороться, плыть дальше? И бог ли.

…золотистые глаза Многоликого в храме ее родного Ларта смотрели мудро, всепрощающе, всепонимающе.

Ей было четырнадцать. Тоненькая девчушка, мечтательница, глядела на Многоликого, что стоял над миром, рождающимся из огня. Солнце гладило ее по растрепанным черным волосам, брало за смуглые запястья в браслетах, ветер играл с подолом вышитой юбки. Огромная высота лесов казалась пустячной, и не было страшно стоять под куполом храма, едва касаясь кончиками пальцев мозаики.

Глаза Созидающего, Прощающего, Исцеляющего, Милосердного, поблескивающие в сумраке, были почти живыми. Маленькие кусочки стекла, искусно раскрашенного – а чувство, будто стоят в полумраке великие боги.

– Это смальта, – объясняла ей Урсула Хеден. – Ее получают так же, как и стекло, но добавляют окись сурьмы, чтобы цвет стал насыщенным… Века пройдут, а такой мозаике ничего не грозит.

Тильда слушала, как завороженная. Секреты мастерства, которые открывались перед ней, казались не менее драгоценными, чем те изображения, что видела она перед собой. Словно широкая дверь в неведомый мир, дверь, раскрытая настежь – к небу и солнцу. Тильда улыбалась, потому что знала, хотя мысль эта пришла ей только сейчас – но знала она всегда: ей написано на роду строить. Храмы, дома и дворцы, а может – целы города. И, глядя на лица богов, она видела, будто боги прячут улыбки в плотно сжатых губах, а в глазах их горит ответ.

Сколько же солнечных и дождливых дней минуло с тех пор, что детство стало как будто одним – ясным, но далеким днем!..

…золотистые глаза Многоликого она подобрала – осколком в пыли разрушенного города.

Сквозь пыль вставали стены с пустыми проемами окон, а небо грозно и страшно дымилось, потому что Ларт горел. Ларт оседал в клубах пыли и дыма, и все улицы были засыпаны камнем и черепицей, а дома, те, что уцелели, как будто склонились друг к другу, чтобы не упасть.

Пожары уже никто не тушил, и огонь полз по склону холма, выедал дерево и обгладывал камень, и казалось – дрожь земли никогда, никогда не прекратится… Земля вздыхала натруженно, недовольно – как человек, что выполнял тяжкую, никому не нужную работу, но не мог ее избежать.

И снова обваливались стены храма, и белая пыль пополам с кровью – на руках, и что-то давит грудь… Давит, будто кулаком, сильно, жестко.

Вскрикнув, Тильда проснулась. Сердце так колотилось, что успокоиться было трудно. И запах гари лез в нос, едкий и злой. Запах сожженного Ларта, сожженного дома.

Не сразу она заметила движение. Где-то справа, едва уловимое. Кто? Она не видела – лишь слышала шорох, а потом – чья-то тень загородила небо. Высокая, худая, она двигалась медленно, осторожно и неуверенно, не так, как двигался бы Саадар.

Тильда замерла. Разбойники? Или…

Кто-то еще рылся в их вещах. У них и были-то всего лишь старый котелок да Саадаров мундир, который он носил поверх дублета, но воры не постеснялись покуситься даже на эту малость!..

И вдруг потная костлявая ладонь залепила ей рот.

– Ш-ш-ш, не ори. – В лицо ударила струя застарелой помойной вони, и чужая рука полезла в вырез платья, сминая ткань и нащупывая корсет.

На мгновение Тильда онемела.

– Ну-ка, деньгу, небось в сиськах прячешь, а? Давай, делись, красотка… Глянь-ка, Том, богатейка, что ли, ткань какая… А ты – не рыпайся!

Кто-то схватил ее за подбородок.

– Можа и зубы выдрать, – посоветовал кто-то рядом. – И волосы. Ежели ниче не найдем.

Тильда только сейчас сообразила, что эти двое думают, будто она путешествует одна. Саадар с Ароном спали наверху…

– Да ты это, не боись, не тронем мы тебя. Ну, как бабу. Деньжонки да еще кой-чего нам надо, – почти ласково сказал тот, первый.

Он приговаривал что-то еще, но Тильда едва могла понять его.

Вонь стала невыносимой, такой удушливой, что Тильду замутило, и закружилась голова. Лица мужчины Тильда не видела, но держал он крепко, наваливаясь всем весом, совсем как Гарольд, когда приходил пьяным и злым, когда ломился в ее дверь, тащил