отошла и гремела в углу посудой.

– В Оррими двинешь, так? – начал он. – Сына в монастырь, а сама?.. Что надумала?

Тильда вскинула подбородок.

– Кажется, я не на допросе.

– Я знать хочу, что ты станешь делать. Вернешься?

– Не знаю, – ответила Тильда честно.

– По разумению-то тебе надо отсюдова делать ноги с концами. Что у тебя здесь? Дома нет, считай. Судейские крючки от тебя живого места не оставят. Подумай, моя госпожа. Хорошо, крепко подумай. Ты можешь двинуть в другую страну, заживешь там если уж не такой жизнью, как тут жила, так хоть иметь кусок хлеба будешь. И Арону там место найдется.

Слова царапали, скребли, как ногтем по металлу. Каждое слово – справедливо. Никого у нее здесь нет, и никто не поможет, и, как ни бейся – а чудовище государственного аппарата все же многоголово и многоруко.

– Это так неправильно… – попыталась она возразить скорее себе, чем Саадару. – Я должна бороться. Здесь остались мои люди… Эрин, Энн, Мэй. Разве честно – бросать их, да еще так?

Но, спрашивая, она уже знала ответ, страшный в своей неподкупной ясности: в Даррею она не вернется. От этого знания становилось до того тошно и пусто, что, если бы могла только – выгрызла, выдрала бы с корнем эту мысль, гнилую и неправильную. Но она помнила о застенках Судейского ведомства, о том, чего не упоминает никто, но о чем известно всем – такие вещи почему-то всегда становятся известны…

– Ничего, – с непонятным выражением произнес вдруг Саадар. – Дрянь эту, этого своего министра, ты вряд ли победила бы. Так что подумай о сынишке. Новое имя, новая жизнь.

Он был прав, но Тильда промолчала, чтобы не наговорить ненароком ненужного. Но и он молчал, молчал угрюмо и сосредоточенно, как будто вызревали в нем какие-то еще слова, которые вот-вот готовы были сорваться с губ.

Неожиданно широкая и жесткая ладонь накрыла ее руку.

– Трубы судьбы человек раз в жизни только слышит. Не прозевай. А я что обещал – сделаю, до Оррими вас с мальцом доведу. И Многоликому помолюсь, чтобы все у тебя хорошо стало. А там уж сама смотри, как поступать.

Тильда дернулась, отнимая руку, и Саадар забормотал извинения.

– Не нужно, – тихо сказала Тильда, но губы дрогнули.

От этого прикосновения, такого простого, такого обыденного, Тильда словно очнулась. И сама, к удивлению, смутилась от мысли, что Саадар спас ее не просто из огня. И что пусть, пусть сгорел этот ужасный дом, со всеми гобеленами, с книжными шкафами, с креслами, обитыми бархатом, с чердаками и подвалами, пусть обрушился, и пусть когда-нибудь полынь и осот вырастут среди его развалин! Пусть там будут лазить мальчишки и рвать яблоки и груши в саду.

Может, тогда он хоть кому-то принесет счастье.

– А что же ты? – спросила она, глядя в его светлые глаза.

– А я… да, видишь, с Дарреей не сложилось. Да и это, за убийство-то меня повесят. Может, подамся в колонии. Все равно я тут никому не нужен.

И, хотя сказано это было как будто между прочим, очень просто, невзначай, Тильде стало неловко. Это были горькие слова, много раз обдуманные.

Молчавшая до того Токи вдруг произнесла:

– Самый темный час – перед рассветом. «Рука» вам поможет, если вдруг что. Для того мы и нужны – чтобы друг дружке помогать.

– Разве такое бывает просто так, без платы?

– Бывает, – уверенно ответил подошедший Берт.

– Значит, давно не встречала ты хороших людей, девонька, коли забыла уже об этом. – К ним подошла Токи с ворохом какой-то обтрепанной разномастной обуви в руках. Свалила все на колени Тильде. – Выбирай, что по нраву, да не обессудь: тут старье, и одинаковых башмаков не найти. Но все крепкое.

Тильда сидела пораженная, не зная, чему дивиться больше: словам или поступкам.

Пожалуй, все же поступкам, которые говорят о человеке вернее и прямее слов. Ей будто дали в руки камешек или кусочек глины – самый простой, очень скромный, неприметный с виду дар, но она-то знала, что мастер способен придать и куску глины, и камню форму, сделать их живыми и вложить в них частичку своей души. И этот маленький и неприметный дар был доверием.

2

Воздух пах сладко. А слабый ветерок говорил, что где-то рядом, на расстоянии нескольких часов пути – море. Пахло пылью и водорослями, и штормами, и звездами, навигационными картами и перцем, смолой и потом, сетями и железом.

Арон облизнул сухие соленые губы.

Свобода!

Самая настоящая, всамделишная, такая огромная, что не помещается в груди, и такая остро-сладкая, что захватывает дух!..

Все позади! И Даррея, и дом, и школа, и правила! И Безликий наверняка там и остался, вместе с книгой Эрме-Ворона. Книгу, конечно, жаль, но уж лучше без нее.

И никакой Безликий ему не страшен! Безликий спрятался, стал тенью, а он, Арон – жив, невредим и задаст врагам трепку, как задал трепку мятежникам Ардоса непобедимый и могучий генерал Тоймар.

Закатное солнце разбивалось на тысячи осколков в лужах, ласково гладило спину, лилось за шиворот. В дурное не верилось, как и в возвращение назад. Все сейчас будет иначе. Настоящие приключения!

– Добрый знак, – сказал непонятно к чему идущий позади Саадар. Мама что-то ответила ему, но Арон не оборачивался. Ему было неловко глядеть на маму, которая совсем не походила на себя в этом дурацком платке.

Они вышли катакомбами к старой дороге – такой старой, что ее и не видать в траве было – еще времен Империи! И все, что он видел с борта баржи, как будто раскручивалось в обратную сторону: трактиры – как же вкусно оттуда тянуло жареным мясом! – мастерские и кузни, домишки, виселицы, сады, виллы ниархов и богатых найрэ. А потом – лишь кукурузные поля, редкие тяжело груженные повозки, быки, пасущиеся лошади…

Арон уже ненавидел холмы, на которые все время забиралась дорога. Как хорошо было бы сейчас ехать верхом! Дядя учил его, и Арон вспомнил, как весело было мчаться верхом по лугу или подниматься по горной тропе, и как однажды он опрокинул телегу с арбузами, и как прыгал через каменную изгородь и чуть не вылетел из седла…

Замечтавшись, он не сразу заметил, как из-за очередной горбатой спины холма встали друг за другом ворота-арки, у которых сумерки уже украли их красный цвет.

– Здесь проходят, чтобы получить прощение и помолиться Маллару, – прозвучал голос мамы.

Арон задрал голову, чтобы рассмотреть надписи на древнеадрийском, которые трудно было разобрать. Над ними уже висела большая щербатая с одного бока луна.

А под арками стояли люди – целая толпа. Кто-то задел Арона, и Арон пихнул в ответ.

– Осторожнее, малыш.

Это говорила маленькая, согнутая едва ли не пополам старушка. Она опиралась на клюку и была одета в коричневую хламиду, как и другие, кто шел вместе с ней.

Арон хотел ответить резко – какой он «малыш», глаза протри, старая выдра, но увидел, как недобро и предупреждающе смотрит на него Саадар.

Среди толпы Арон узнал монахов из Служения и Отречения. Они мало говорили – только шептали молитвы Многоликому и встряхивали связки колокольчиков в руках.

Арон оглянулся на маму. Мама кивнула – и Арону пришлось произнести молитву, слова которой он затвердил лучше таблицы умножения.

– Хорошая была бы компания, – услышал он голос Саадара. Его словно под дых кулаком ударило – и он навострил уши.

– Как-то мы на паломников не походим, – ответила мама. – Да и даже если достанем балахоны, то все равно паломники идут медленно. Они обогнут провинцию и пойдут длинной дорогой – по краю Харримского леса.

Сердце радостно забилось. Никаких паломников! Никаких монахов!

– Если и пойдем с паломниками, надо искать попутчиков подальше от Дарреи, – добавила мама. – Сейчас многие идут в Оррими. Ежегодные ад-Ринии, как-никак.

Взлетев к небу, сердце опало в самую темную и страшную пропасть.

– И о монастыре узнать можно, – тихо сказал Саадар.

Арону захотелось ударить его чем-нибудь по голове – вроде того, самого первого заклинания. Но не колдовать же на виду у всех!

Значит, мама не передумала – и его, как пленника, ведут под конвоем до Оррими! А уж если маме что в голову взбрело – ее ничто не переубедит. Вот так его жизнь и закончится, даже не начавшись!..

Поэтому он сбежит. Выждет – и сбежит.

Обидные и злые слезы вскипали в уголках глаз, щипали, будто он чистил луковицу. Но никто и никогда не увидит, как он плачет – уж этому-то его научили хорошо!

Ворота, как и паломники, остались далеко позади. Вокруг – одни кукурузные поля, освещенные луной, и вызревшие початки качаются от ветра. Если их сварить – такая вкуснотища! А еще на юге, где живет дядя Юджин, из кукурузной муки делают лепешки и начиняют их острым фаршем…

Голод заворочался в желудке, просыпался, как медведь. Они шли мимо чьих-то садов, в которых так много сочных яблок… И, улучив момент, Арон сорвал несколько из тех, что были поближе. Он-то думал, что мама не заметит…

Заметила. Она остановилась и потребовала, чтобы он отдал яблоки, и говорила о том, что крестьяне в поте лица выращивают их, и чтобы он не смел воровать, как уличный мальчишка. И Арону хотелось выкрикнуть – да, я негодный мальчишка, я вор, я колдун и сжег дом и все чертежи и рисунки, и поэтому мне