И Сёдзо представилась картина: в пещере голубоватый свет, напоминающий венец вокруг луны. Словно сквозь туман, проступают неровные лёссовые стены; старенький патефон и репродуктор, видны три-четыре человеческие тени. Один — в форме цвета хаки — не иначе, как перебежчик. Сёдзо, затаив дыхание, начинает всматриваться в лицо этого молодого человека,— он держит в руках пластинку и что-то говорит своим товарищам. У юноши красивые, нежные, будто у девушки, веки, прямой тонкий нос и чуть припухлые губы. Это Синго! У него такое же лицо, как тогда, когда он с таким доверием, надеждой и тоской пристально смотрел на Сёдзо.

Но разве Синго не заболел и не умер на фронте через год после ухода в действующую армию? Ведь это несомненный факт. Ну а если все-таки предположить, что он жив и здоров и находится где-нибудь на фронте, то разве остался бы он равнодушным к призывам партизан? Ведь он так страдал от того, что война, требующая от других людей стольких жертв, внезапно принесла его семье огромное богатство. Он мог легко отделаться — подать прошение и получить отсрочку. Но он не захотел воспользоваться своей привилегией и поступил так, как велело ему его не знающее компромиссов, честное сердце. Этот чистый сердцем юноша резко отличался от своего отца и братьев — буйная кровь Ито била в нем чистым ключом. Если Синго и дезертировал, то сделал это только по убеждению, считая, что в данном случае переход на сторону противника — это средство к прекращению войны; а признав это, он уже, вероятно, не думал ни об опасности, угрожающей ему в случае неудачи, ни о том, что его могут расстрелять. Конечно, он бежал и, несомненно, тут же подружился с теми, что вчера еще были его врагами. Он протянул им руку так же, как протянул ее Сёдзо из-за стены, разделяющей их родной городок. И здесь Синго смог не только узнать то, что он безуспешно пытался узнать от Сёдзо. У него появилась возможность увидеть в действии те социальные идеи и социальную практику, о которых он хотел от него услышать.

Сознавая, что все это ему только чудится, Сёдзо не хотел расставаться со своей иллюзией, и воображение продолжало рисовать ему живого и невредимого Синго в пещере среди партизан. И вот они поменялись местами: перед Сёдзо был уже не юный друг, относившийся к нему до сих пор почтительно и нежно, как любящий младший брат, а некий строгий и суровый судья. Решение, которое Сёдзо принял в результате долгого, мучительного раздумья после их встречи с Кидзу, все его доводы в пользу этого решения рушились сейчас как карточный домик. Растерянный и озабоченный, стоял он посреди своей развалившейся постройки. Перед ним теперь был один только бруствер — грубый, уродливый, ничем не прикрытый бруствер. Внезапно его охватил жгучий стыд. И словно желая укрыться от этого стыда, он поспешно натянул на голову одеяло. Он слышал гневную речь Синго, обращенную к нему: «Бросьте вы рассуждать и подводить под свои рассуждения всякие теорийки! Какими бы правдоподобными они ни казались, по существу вас здесь удерживает трусость! Только трусость!»

Патефон уже несколько вечеров подряд не заводили. Возможно, потому, что партизаны не хотели без конца повторять одни и те же пластинки. Но вот однажды утром были обнаружены листовки. Они были завернуты в плотную оберточную бумагу и перевязаны веревочкой. Нашел этот сверток известный картежник, солдат первого разряда Накаи, заметивший его возле глинобитной ограды, неподалеку от поста у главных ворот.

— Сегодня утром я должен был стоять в карауле с четырех до шести. Когда я сменял рядового второго разряда Тоду, было еще темно, а когда постепенно стало светать, я обратил внимание на этот сверток,— доложил он в унтер-офицерской комнате. Подозрительный сверток он сдал точно в том виде, в каком его обнаружил. И все же еще до завтрака солдаты уже знали не только о том, что в нем было, но могли повторить чуть не слово в слово и содержание листовки. Этим они были обязаны Накаи. Только его необычайно ловкие руки могли вытащить из пакета пять-шесть листовок, а затем снова перевязать сверток веревкой так, что никто ничего не заметил. Накаи проделал это не менее ловко, чем вытаскивал у соседа нужную карту, и с не меньшей ловкостью тайком подсунул эти листовки нескольким первым попавшимся ребятам. В руках Сёдзо тоже оказался надорванный листок бумаги, похожий на корректурную гранку. Он унес его в уборную.

«Друзья! Прекратите бессмысленную войну! Вам об этом не говорят, но американские войска высаживаются на всех южных островах, а японские войска в Бирме полностью уничтожены. Нынешнюю войну затеяли милитаристская клика и монополисты, и она с самого начала была войной несправедливой. Уходите скорее с фронта, возвращайтесь домой, к своим страдающим семьям, которые так ждут вас, и живите мирной жизнью! И это действительно пойдет на пользу всей Японии. Давайте как следует подумаем над этим сообща! Мы стремимся достичь цели рука об руку с вами. Присоединяйтесь к нам! Если вы хоть на шаг в любом месте выйдете за пределы территории отряда, мы вас будем ожидать. Восьмая и Новая четвертая китайские армии — наши друзья. Это китайские коммунистические войска, и они воюют только с японскими милитаристами, а не с вами, ибо вы стали солдатами лишь в силу необходимости. Китайские коммунисты никогда не убивают пленных. Вы можете не опасаться за свою жизнь. И пусть будет спокойна ваша совесть. Сдаться противнику во имя великой прекрасной цели — не позор. Это верный путь к спасению нашей родины. Становитесь на этот путь — и мы встретим вас как своих друзей и соратников!

Не теряйте времени, принимайте решение и включайтесь в нашу борьбу!

Лига освобождения японского народа».

Текст рассчитан на интеллигентов, сразу подумал Сёдзо. В общем составлено неплохо, но как это будет восприниматься рядовыми солдатами? Для них, пожалуй, следовало бы писать более просто и доходчиво. Кидзу тоже говорил ему, что надо больше думать о методах пропаганды и совершенствовать их. Безотчетно Сёдзо поставил себя на место тех, кто вел пропаганду, и стал по-новому размышлять над листовкой.

Если он еще хоть с минуту будет вот так рассуждать, его снова начнут обуревать сомнения — теперь это часто с ним бывало. Но для размышлений не было времени.