— Эй! Ты слышал? Поймали! Поймали!

— Кого поймали? — спросил Сёдзо.

— Бандита! Того, кто листовки подбросил!

Сёдзо ускорил шаг. Но когда он подошел к курятнику и услышал, что Курсива назвал Чэна, он поставил на землю ведра и застыл как вкопанный.

— Как только Чэн на своем велосипеде переехал через мост, часовой сразу схватил его и поволок. Когда мне про это сказали, я тоже сперва глаза вытаращил. Ну, а если подумать, так нет ничего удивительного в том, что его сцапали. Хоть он прижился в отряде и стал вроде бы своим, но он ведь все-таки китаец и для него скорее партизаны друзья, а не мы. Точно не знаю, но похоже, что это он проносил листовки.

— Ну уж если говорить о листовках, то вернее всего, что их забросили с той стороны, а не специально пронесли с собой,— возразил рядовой 1-го разряда Асаи; до отправки на фронт он работал на шахтах в северной части острова Кюсю. Лицо его казалось черным от въевшейся в кожу угольной пыли. Подойдя к снятой с петель двери, вместо которой должны были поставить новую, он решил наглядно объяснить свою мысль:

— Ширина рва — четыре метра. Место, куда упали листовки, от внутреннего края рва метрах в трех. Ширина этой двери равна три сяку (Сяку — 30,3 сантиметра), семь-восемь таких дверей — вот и все расстояние. Значит, ничего не стоило и перебросить.

— Нет, так не выйдет. Ведь с обеих сторон заграждение. И земляная насыпь теперь выше, чем раньше. Чуть оплошаешь — сразу и повиснешь на колючей проволоке.

— А на нее незачем и лезть!

Сёдзо готов был согласиться с возражениями Асаи.

Листовки были обнаружены на рассвете. Чэн приходит только в девять. Вчера, как обычно, когда он куда-нибудь далеко ездил за продуктами, он в отряд уже не возврат щался. Нет, не может быть, чтобы листовки притащил он,

Куроиву за его обвисшие усы прозвали Нерпой. Он и действительно напоминал нерпу. Характер у него был мягкий, незлобивый, но уж если он что-нибудь вбивал себе в голову, то упорно стоял на своем. Таким же упрямцем был и Асаи, эта общая черта характера сближала их, но в спорах они никогда друг другу не уступали. И в споре о Чэне оба проявили свой характер. Курсива настаивал на том, что вчерашний отдых Чэна весьма подозрителен. Вполне можно допустить, что листовки были подброшены накануне. К тому же солнце заходит теперь рано. Ведь Чэн уже вешает на свой велосипед бумажный фонарик со свечкой, когда, накормив капитана ужином и убрав все, возвращается домой через подъемный мост, который специально опускают для него. Позавчера он тоже возвращался в темноте, так что подкинуть небольшой сверток — это для него сущий пустяк. Так рассуждал Курсива.

— Наверняка и фельдфебель Уэда так считает. Поэтому, как только Чэн появился, его сразу и схватили,— заключил он.

— Если так, то выходит, что партизаны просто идиоты,— покачал Асаи головой и презрительно процедил сквозь зубы несколько забористых словечек на своем родном диалекте.— Ведь перебросить сверток через ров проще пареной репы. На кой же черт им было ставить под угрозу Чэна?

— Что ты заладил: перебросить да перебросить! Через ров-то, может, и перелетит, а вот долетит ли до стены?

— Давай покажу...

Но тут Асаи, который до сих пор упорно настаивал на своем, вдруг прикусил язык. Неглупый молодой шахтер сообразил, что слишком увлекся опасным спором. Отстаивать свое мнение — значит оспаривать мнение фельдфебеля Уэда и, следовательно, осуждать его за арест Чэна. Если это дойдет до ушей фельдфебеля, то Асаи несдобровать!

Притворяясь, что спорит не всерьез, а просто валяет дурака, Асаи нагнулся, поднял длинную щепку и, изловчившись, запустил ее в луковое поле. Куры закудахтали так, словно на них кинулась кошка или собака, захлопали крыльями и разлетелись в стороны. Щепка шлепнулась у левого края в кучу навоза, выброшенного из свинарника. Куроива и другие солдаты дружно захохотали. Отсюда до лукового поля было не более четырех-пяти метров. Это был дешевый трюк, продиктованный страхом перед начальством, который успешно прививался в армии всем солдатам, и любой на месте Асаи в данном случае, вероятно, поступил бы так же. Асаи, несомненно, был находчивым парнем и разыграл этот фарс весьма ловко. И хотя он был раздражен, что пришлось сложить оружие перед Куроивой, но своей цели он достиг: трюк со щепкой, во-первых, был доказательством того, что перебросить листовки через ров не так-то просто, а во-вторых, что Асаи убедился в виновности Чэна.

Куроива вытащил засунутый за ремень молоток и, прежде чем взять в рот гвозди, сказал:

— Операция по выходу из окружения успешно развивается. Поэтому партизаны и засуетились и даже к нам стали подбираться.

В отличие от Асаи Куроива с полным доверием отнесся к речи фельдфебеля Уэда. Можно было признать, что фельдфебель построил ее очень умело и говорил убедительно. Некоторые солдаты, которые особенно приуныли и ничего хорошего уже не ждали, после его речи несколько ободрились и воспрянули духом. К таким относился и Енэда, из бригады плотников. Ему было приказано снять со старой рамы металлическую сетку и натянуть ее на новую. Возясь с сеткой, он робко, как полагалось младшему по чину, посматривал на Куроиву и время от времени двигал ушами. Но сейчас уши у него дергались не от страха, как во время налета вражеских бомбардировщиков, а от радости. Малодушный, трусливый парень, без сомнения, поверил в успехи японской армии. Он вполне полагался на мнение Куроивы и теперь был радостно взволнован.

Чэн находился под стражей в круглой башне. Сёдзо узнал об этом, когда вернулся с поля. Больше ему ничего не удалось выяснить. Разве только то, что лицо у Чэна, когда его выводили от фельдфебеля, было совсем синее и сильно распухло и что из комнаты унтер-офицеров до башни его пришлось почти тащить волоком, так как он еле держался на ногах и сам идти не мог. Об этом шепотом рассказывали друг другу солдаты после обеда. За обедом же все делали вид, что им ничего не известно о происшествии. Капитан находился в своей комнате, но фельдфебель Уэда обедал вместе с солдатами.

Солдаты вели себя очень осторожно, и это было вполне понятно, так же как и поведение Асаи, отказавшегося от