как раз когда пришла его очередь выбросить карту и он заколебался, тут-то и раздались звуки патефона. От испуга он громко вскрикнул и, растерявшись, выбросил первую попавшуюся карту и сплоховал — это были «кленовые листья», которых ему не следовало показывать. Ефрейтор Хата постоянно что-то напевал приятным тенорком, он обожал мелодии окэса, и вместе с песнями борцов сумо (Сумо — японская борьба), которые исполнял с профессиональным мастерством, он неизменно включал их в программу своих выступлений на концертных вечерах в отряде. Песенка, видно, задела его душу, и он уже не думал больше ни о своем промахе с «кленовыми листьями», ни о том, что замышляют партизаны. На его грубоватом лице было заметно искреннее волнение. Прислушиваясь к доносившемуся из-за рва нежному, задушевному голосу, он чуть заметно покачивал головой в такт мелодии.

Остальные солдаты были более спокойны. Первоначальный испуг быстро прошел. «Что ж, значит, дошла очередь и до нас»,— решили они про себя. Каким-то образом им стало известно, что в последнее время партизаны, не ограничиваясь призывами через мегафон, пользуются и таким приемом. Эти слухи порождали своеобразное жгучее любопытство, которое испытывает человек, когда его что-то страшит и вместе с тем неодолимо тянет взглянуть на страшное. Таким образом, сегодняшнее ночное происшествие не было полной неожиданностью. Собственно говоря, этого можно было ожидать. Такой прием партизан, пожалуй, был более тонким, чем обращенные к разуму увещевания через мегафон. Партизаны стремились подействовать не только на рассудок, но и на чувства солдат. Народная песня, в кото-: рой слышен как бы ритм биения сердца у людей, принадлежащих к одной нации, проникает, вливается в их душу и, как листья на дереве шепчутся с листьями и птицы перекликаются с птицами, так и песня,— выражая человеческие чувства, полнится вздохами, жалобами и затаенной извеч-ной печалью. Она воспринимается не слухом: каждая жилка начинает вибрировать при звуках песни, особенно когда поет женщина. Возможно, даже те солдаты, которые и не так простодушно отозвались наг эту песню, как ефрейтор Хата, тем не менее тоже были глубоко взволнованы. В комнате, где тускло светили свечки в консервных банках, вдруг воцарилась тишина. Молчание длилось, пока не прозвучали последние слова «по-о волна-а-ам»; солдаты ждали, оборвется на этом пение или будет продолжаться... Моментально были потушены свечи. Пустые банки, в которых они стояли, карты, кости и шахматы мигом были убраны, и игроки сразу очутились в своих постелях. Все это было проделано с такой же быстротой и ловкостью, с какой они выполняли команду: «Ложись!» или «Заряжай!» И произошло это потому, что в коридоре со стороны унтер-офицерской комнаты послышался топот. Дверь распахнулась. Появился дежурный унтер-офицер Нэмото. Повернувшись к кроватям, которые стояли параллельными рядами по обе стороны громоздившейся в центре ружейной пирамиды, он крикнул:

— Дежурные гранатометчики и пулеметчики, встать! Часы дежурства изменены. Немедленно занять свои места!

— Есть!.. Есть!.. Есть!.. Есть!..— прозвучало в разных концах комнаты.

С тех пор как началось наступление партизан, на солдат, помимо караульной службы, возлагались и эти обязанности. Два вида оружия пускались в ход порознь, причем время стрельбы ежедневно намеренно менялось. Сегодня ночью пулеметы должны были стрелять в двенадцать часов, а гранатометы — в два. Однако часы переменили и приказали стрелять из всех видов оружия одновременно. Несомненно, это было связано с чрезвычайным происшествием,— появлением вблизи отряда партизанского репродуктора.

Пулеметы были установлены слева и справа от главных ворот, а гранатометы у четырехугольной башни, так чтобы они могли вести перекрестный огонь; вскоре началась стрельба. Но все попытки заставить репродуктор замолчать или стрельбой заглушить музыку окончились неудачей. Партизаны были укрыты в безопасном месте, и в темноте их было нелегко обнаружить. Наоборот, глухой грохот гранат и тревожное отрывистое стрекотанье пулеметов — будто дятел долбит дерево в осеннем лесу — не только не заглушали песню, а, казалось, звучали как аккомпанемент. Пламя, вырывавшееся из дул гранатометов, на мгновение причудливым светом озаряло окутанные мраком стены круглой и четырехугольной башен, ров, подъемный мост, пустынные пашни, а пулеметы, будто огромные зажигалки, сверкали Красными вспышками. Картина эта была скорее красивой, чем страшной. Казалось, что песня, звучавшая посреди беспредельного, погруженного в темноту пространства под необычно пасмурным для здешней осени небом, где не мерцало ни звездочки, воплощалась не только в мелодии, но и в ослепительном сверкании удивительных красок.

Принятые фельдфебелем чрезвычайные меры на третий же день были им отменены. Нащупать, где скрывались партизаны, и накрыть их там огнем не удавалось. Кроме того, фельдфебель понял, что из простого запугивания ничего не Выйдет, и он вернулся к своей прежней тактике — упорно делать вид, что партизан он ни во что не ставит. И лишь для порядка по-прежнему по ночам в разное время велась стрельба. Улучив удобный момент, партизаны продолжали делать свое дело, но запас пластинок был у них, по-види-мому, не очень велик, и поэтому они часто ставили одни и те же. Играли не только песенки окэса, но и другие, вплоть до «Островитянки». Иногда слышались и мужские голоса, но большей частью пели женщины.

Раздававшаяся каждый вечер музыка уже не производила на солдат такого впечатления, как вначале. Наоборот, одни, более чувствительные, начинали ненавидеть это пение, другие же рассуждали так: «На кой черт нам нужны песенки! Только в грех вводят! Подсунули бы лучше самих красоток!» Солдаты отпускали циничные шуточки и, услышав музыку, начинали подпевать, заменяя слова песни разными непристойными словечками, и, разумеется, к этому хору присоединял свой тенорок и бывший борец, а ныне ефрейтор Хата.

Но иногда вместо женщин, которых так хотелось увидеть солдатам, пели ребятишки. Звонкими свежими голосами дети пели песни: «Послушай, черепаха» и «Луна в Пятнадцатую ночь». Этот хор действовал на солдат так же, как действуют на зрителей в театре выступления детей-актеров, вызывающие подчас гораздо больше восхищения, чем мастерство знаменитостей. Внимательно вслушиваясь в их пение, солдаты, которые еще совсем недавно при исполнении популярных песенок начинали дурачиться и похабничать, словно становились другими людьми. Они вспоминали школьный двор, где сами распевали эти песни, качающийся шест, заклеенные бумагой оконные стекла, в которые, как нарочно, то и дело попадал мяч. Вспоминали, как по тихой сельской дороге возвращались они домой после игр, любуясь поднимающейся в небе круглой, словно шар, луной. Особенно сильную тоску по дому эти воспоминания вызывали у так называемых «ветеранов», у которых была семья и дети. Они не могли спокойно слушать эти песни. И именно в такие вечера они играли с особым азартом.

Сёдзо, которому через два месяца исполнялось тридцать шесть лет, несомненно, принадлежал к