На полпути к дому она свернула с I-45 на грустную, замерзшую проселочную дорогу и молча ехала, пока на мили вокруг не было видно ни одной машины. Она съехала на обочину, заглушила двигатель и просто сидела, обхватив голову руками. Ее плечи вздрагивали, а дыхание вырывалось облачками сквозь ее волосы. Я понятия не имел, что случилось. Я попытался помочь.

– Мам, ты собираешься меня убить и закопать здесь, или тебе просто нужно пописать? – она засмеялась, высморкав примерно полтонны соплей из ноздрей, и я понял, что она плакала.

– Заткнись, – сказала она, а затем отстегнула ремень безопасности и проползла в заднюю часть фургона, чтобы сесть рядом со мной. Она прикоснулась к моей руке. Она всегда старалась прикасаться ко мне. Еще один глубокий вдох, выдох, такой глубокий, что я несколько мгновений не видел ее лица. – Дэниел, – сказала она, и в тот же момент я понял – я не знал как, но я просто понял. Ей даже не нужно было говорить мне, что она только что вернулась от врача, что уплотнение, о котором она сказала мне не беспокоиться, оказалось раком, и что она потеряет свои волосы, грудь и бог знает что еще.

Я знал, и она знала, что я знал, поэтому она перестала говорить и просто схватила меня, сжала так, будто я здоровый, сильный. Вот он я, груда плоти и костей в кресле, в багажнике промозглого фургона невесть где в Центральном Иллинойсе, и я не давал ей упасть. Она сжимала меня, пока я наконец не заворчал, и тогда она отпустила, вытерла нос, извинилась и немного сжала мое лицо.

– Вот это мы даем, а?

– Поехали домой, мам, – улыбнулся я.

Новости шокировали всех маминых знакомых, как всегда бывает, когда люди понимают, что человек, которого они считали несокрушимым, оказался совсем не таким. Никто не знает, как вести себя с человеком, проходящим химиотерапию и сражающимся за свою жизнь, и они уж точно не знают, что им сказать, когда их сын наверняка отправится после их смерти в приют, где будет следующие пятнадцать лет умирать в одиночестве. (Справедливости ради, мы с мамой тоже не знали, как подойти к этому колючему моменту.) Я постоянно шутил, что теперь мама наконец-то отчасти поняла, каково быть мной; взгляд «ах-ты-бедняжка», который я всегда получал, теперь был частью ее реальности.

Единственным человеком, на которого моя мама опиралась в этот период, не считая меня, была мама Трэвиса. (Мама рассказала мне несколько лет спустя, что ей пришло письмо от моего отца через три недели после начала химиотерапии, в котором было написано: «Ты в норме? Слышал, ты болеешь. – Р.», что по значению больше всего приближено к: «Иди на хер и умри.») Мама Трэвиса бывала у нас почти каждый вечер, готовя ужин и укладывая меня в кровать, чтобы мама могла отдохнуть, прежде чем отправиться домой к Трэвису и своей семье. Она никогда не акцентировала внимание на том, что помогает нам, или на маминой болезни, ни на чем. Я никогда не видел, как она плачет, проявляет жалость или спрашивает у меня, как я себя чувствую. Она просто приходила, разбиралась со всем, с чем нужно, доставала меня насчет моей домашней работы и в целом вела себя, будто все совершенно нормально и не происходит ничего необычного. Это было самое приятное, что кто-либо когда-либо делал для нас.

Этот посыл передался Трэвису, который ни разу не спросил у меня, как моя мама, в порядке ли я и нужно ли мне что-нибудь. Он просто делал то же, что и всегда: пользовался любой возможностью, когда наших мам не было, чтобы покурить травку за нашим сараем, а затем поиграть со мной в видеоигры. У подростков свои ограничения, но у них уникальная способность справляться с болью. Просто накурись и поиграй в видеоигры. Это правда гениально. Людям нужно держать при себе Успокаивающих подростков в трагические периоды жизни, чтобы те помогали им справляться с горем, таких шестнадцатилетних, прыщавых дурачков с глупым выражением лица, которые будут ходить за ними по пятам и постоянно пожимать плечами. Трэвис вел себя идеально, потому что я не хотел даже думать о происходящем, не то что говорить об этом, и он предоставлял мне часы за часами, когда я мог об этом не думать. Он просто никогда не поднимал эту тему. Он приходил, стучал в боковую дверь, оглядывался, чтобы проверить, что наших мам нет дома, скуривал косяк, заходил в дом, передавал мне джойстик и сидел рядом, пока мы часами рубились в Call of Duty. Мы не говорили ни слова, кроме как: «Осторожно там, чувак!» и «Да, ПОЛУЧАЙ НАЦИСТСКИЙ МУДАК!» и это был весь мой мир. Это помогло мне пережить все то время.

В один день к двери доставили посылку, поздно ночью, намного позже, чем обычно приходит почта. Мы с мамой заснули на диване, пока смотрели повтор шоу Ларри Сандерса, и ее разбудил звонок в дверь. Сонная и слабая, она открыла посылку с Amazon. Внутри была одна только кнопка. Это было похоже на начало серии «Сумеречной зоны». Кнопка была просто большой красной пластиковой штуковиной, что-то вроде кнопки «Легко» от Staples. Не было ни упаковки, ни записки, ни подсказки насчет того, что это и кто это прислал.

Она положила ее на журнальный столик перед диваном. Мы растерянно уставились на нее. Что это за кнопка? Зачем нам ее прислали? Что случится, если на нее нажать?

Мама посмотрела нна меня. Тогда она уже полностью облысела, исхудала, была бледной и опустошенной. Она начала называть себя Скелетоном. Она взглянула на кнопку, затем снова на меня и опять на кнопку.

– Нажать ее?

– Я не знаю, мам. Она меня немного пугает.

– Хрен с ним. Я нажму.

Она вдохнула в полную силу, хрипя, и прикоснулась к моему предплечью.

– Поехали.

Как только она нажала на кнопку, завыла сирена. «УУУУУУУУ… УУУУУУУ… УУУУУУУУУУУУУУ!» Кнопка засветилась и начала бешено мигать. «УУУУУУУ… УУУУУУУУ… УУУУУУУУУ!» А потом:

«ОБНАРУЖЕН ПУК! ОБНАРУЖЕН ПУК! ОЧИСТИТЕ ТЕРРИТОРИЮ! ОБНАРУЖЕН ПУК!»

Мама взяла кнопку и прочитала этикетку внизу. И это на самом деле был детектор пуков. Когда вы обнаруживаете пердеж, нажмите на кнопку, чтобы предупредить деревню! ««ОБНАРУЖЕН ПУК! ОБНАРУЖЕН ПУК! ОЧИСТИТЕ ТЕРРИТОРИЮ!»

Клянусь, мама чуть не выкашляла все клетки своего тела до последней, так сильно она смеялась. Я не думаю, что к тому времени кто-то