Их обогнала служанка, тащившая кувшин, полный воды, подкисленной плодами тамаринда.

— Ты все сделала очень хорошо, — продолжала Сахаджанья. — Госпожа Сарасвати трижды хлопнула после твоего танца…

Впереди раздались визг служанки и грохот и плеск — это она уронила кувшин с напитком. Сахаджанья и Анджали вбежали в комнату, и застыли на пороге, потрясенные чудовищной картиной: прекрасный наряд для арангетрама был разрезан в клочья. Красная ткань с золотой вышивкой валялась лохмотьями, словно подтеки крови.

Услышав крики и шум, в комнату через окно ворвался Коилхарна. Увидев испорченный наряд, он тоже замер, потрясенный.

— Бата! — издала вопль горя служанка, упав на колени. — Что же теперь будет⁈

Сахаджанья не дала ей предаться горю, подняла и толкнула к выходу:

— Быстро, найди и принеси красную ткань. Любую — хоть оторви занавеску на вимане господина Шакры! У меня в доме есть красная ткань с золотом, но быстро ее не привезти…

— Я могу взять виману и слетать, — с готовностью предложил Коилхарна, — никто не узнает.

— Быстро! — велела Сахаджанья. — Отыщешь мой дом, он под баньяном, и забери всю красную ткань, что там найдешь!

Гандхарв выскочил в окно и умчался быстрее ветра.

— Слишком долго, он не успеет вернуться, — Анджали уже пришла в себя, с отчаяньем глядя на погубленный наряд.

Прибежала служанка и плача поведала, что во всем дворце нет ни одной красной тряпки — везде шафрановые и синие драпировки и занавеси.

— Выйти в шафрановом на поклонение Агни — это оскорбление божеству, — процедила Сахаджанья сквозь зубы, глаза ее так и сверкали. — А если Анджали не выйдет вовремя, то сразу же проиграет.

Сама Анджали прекрасно понимала, чьих рук дело — испорченный наряд. Но вот так сдаться? Объявить, что не может выйти на приветствие? Взгляд ее упал на чашку с кармином, которым полагалось окрашивать ступни и кончики пальцев. Мысль, подобная молнии, промелькнула в ее сознании, и она принялась раздеваться.

— Быстрее, наставница! — сказала она. — Накрась меня кармином!

Сахаджанья поняла ее с полуслова, и лицо ее отразило смятение, замешательство, а потом вновь стало спокойным.

— Ты права, — она опустила ладони сначала в масло, потом в кармин, растерла его и принялась наносить красные полосы на тело Анджали, как складки дхоти.

— Нам нужны еще куркума и уголь. Принеси! — велела она служанке.

Пока бегали за куркумой и углем, Сахаджанья раскрасила Анджали от колен до бедер. Разведенной куркумой она нанесла желтые пятна по красному и взялась за уголь.

— Язык Агни! — воскликнула она. — Уголь не рисует поверх кармина!

Оглянувшись она схватила нож для фруктов, и одним движением сделала длинный надрез на своей ладони.

— Кровь на воздухе потемнеет и станет бурой, — сказала Сахаджанья, нанося на тело ученицы рисунок кровью.

Надев золотой пояс с подвесками, браслеты, ожерелья и украсив волосы цветами, Анджали была готова начать пляску-представление.

— Подожди, еще надо подкрасить соски, — сказала Сахаджанья, обмакивая палец в кармин, но Анджали решительно остановила ее.

— Не надо. Я и так хороша, безо всяких прикрас.

Наставница на мгновенье потеряла дар речи от такого бахвальства, но потом благословила ученицу и сказала на прощанье:

— Там горят лампы, свет их неровный. Может, никто и не догадается. Иди и зажги танцем огонь.

— Зажгу, — сказала Анджали сквозь зубы. — Сейчас сцена запылает.

Ей и в самом деле показалось, будто за спиной раскрылись огненные крылья. Негодяйка Джавохири ни перед чем не остановится, чтобы навредить! Это не только знак подлого сердца, но еще и знак трусости. Понимает, что выиграть честно не сможет.

— Постой, я еще раз взгляну на тебя, — сказала Сахаджанья, когда уже зазвенели колокольчики, оповещая, что другая участница закончила танец. — Выбрось из сердца всю ненависть, оставь там только любовь. Вообрази мужчину — самого прекрасного в этом мире…

— Я знаю, наставница, — перебила ее Анджали, разминая пальцы на руках, — вы уже сто раз говорили мне это.

— И скажу в сто первый, — рассердилась та. — Апсара не может любить, но она должна превосходно играть в любовь. Сейчас ты должна сыграть. Обмани всех, спрячь свой бурный нрав и покажи только пламя в сердце.

— Хорошо, хорошо… — Анджали вышла в коридор, и Сахаджанья поспешила следом.

Занавес уже приподняли, и распорядитель представления испуганно вглядывался в темноту — почему опаздывает вторая участница.

— Вы нарочно меня задержали, — догадалась Анджали, обнаружив, что Джавохири уже убежала переодеваться. — Чтобы я не встретилась с этой мерзавкой!

— Только любовь, никакой ненависти в сердце! — предостерегла ее наставница, побелев, как молоко. — Ну, вперед!..

Едва Анджали оказалась на сцене, музыканты тут же застучали в барабаны. Упрев кулаки в бедра, пристукивая босыми пятками, Анджали прошла по сцене посолонь, а потом вышла на середину, чтобы приветствовать зрителей.

Юная апсара из числа тех, что прошли посвящение в прошлом году, поднесла ей цветочную гирлянду и надела на шею. Цветы были красные, пахнувшие ароматно и тонко. Анджали сложила ладони, благодаря за подношение цветов и поклонилась зрителям, коснувшись ладонями мозаичного пола.

«Представь, что там, в толпе, стоит самый прекрасный мужчина во всех трех мирах, — словно наяву услышала она голос наставницы, медленно поднимаясь. — И ты танцуешь только для него, лишь ему посылаешь улыбки и трепещешь ресницами».

И воображение тут же нарисовало ей переодетого гандхарвом царя богов, который, желая в полной мере насладиться ее танцем, затерялся среди простых зрителей, и сейчас его сердце стучит так же сильно и жарко, как и ее.

Этот танец исполнялся без голосового сопровождения, и танцовщица должна была языком своего тела рассказать историю — историю своего ожидания, томления, трепета в предвкушении любви. Следом за арангетрамом через неделю или чуть больше должна быть сваямвара выпускниц школы, на которой они избирали себе мужей. Анджали предстоял подобный выбор только через два с лишним года, и, закружившись в танце, она вдруг поняла, насколько долгим будет ожидание. Она готова была получить своего царя уже в этом году… Уже завтра!.. Прямо сейчас!..

Апсаре нельзя любить, она должна только играть в любовь, но сейчас Анджали не могла играть. Душа ее пылала, а вместе с нею пылало и тело. Никогда еще ей не танцевалось так легко!.. А может, все дело в том, что кроме золотых украшений на ней не было другой одежды?..

Стражники уже не могли сдержать обезумевших мужчин, и на помощь им пришли приданные силы — охранники из свиты богов. Их палки были гораздо толще и крепче, чем гибкие прутья гандхарвов-стражников, и они не особо церемонились, награждая ударами слишком пылких и нетерпеливых.

Среди богов тоже происходило нечто подобное. Казалось, любовная лихорадка охватила даже самых искушенных.

— Клянусь божественным попугаем, эта девочка — чудо творения! — не выдержал и закричал господин Кама, уже не в силах спокойно возлежать на сане. Он вскочил, потрясая руками, и даже не заметил, как опрокинул блюдо со сладостями. — Она вся сладкая, как созревший сахарный тростник! Я изнемогаю!..

Но танцовщица не слышала его, продолжая свою безмолвную песню-призыв. Каждое ее движение, каждый взгляд не молили, а приказывали, влекли, лишали разума.

Музыка достигла своего апогея, и тела барабанщиков блестели от пота, но бешеный ритм все ускорялся и ускорялся, и танцовщица не отставала ни на полмгновения, посылая прекрасные и губительные взгляды в толпу.

— У сахарного тростника листья такие острые, что легко порезаться, — сказала госпожа Сарасвати, наблюдая за девушкой, — и она, похоже, прекрасно об этом знает. Костюм хорош… Ничего лишнего — одна только природная красота…

— Пчелы медоносные! — господин Кама сам начал приплясывать, потирая ладони. — Я увлечен!.. Я увлечен этой девой!.. Она — Ками (Желание)!.. Она — Мадани (Опьяняющая любовью)!.. Увидев ее, я умер и воскрес!..

Подобные чувства испытывал не он один. Многие боги (особенно мужчины) пришли в возбуждение, а господин Читрасена стал особенно мрачен, скрылся в темном углу шатра и нырнул рукой в складки своей набедренной повязки.

Анджали легко, словно не касаясь ногами сцены, пробежала еще один круг посолонь и остановилась между музыкантами, словно вбирая телом музыку. Серебряный перезвон манджиры — и танцовщица тонко дрожит пальцами на уровне обнаженной груди, показывая, как трепещет ее сердце, низкий звук струн вины — и бедра изгибаются сладко, мучительно сладко — словно в само древнем танце, извечном танце мужчины и женщины — танце любовного