Явившись с товарищами на занятия, он обычно подходит к Шестакову и тихо говорит:

— А я сегодня написал еще одну фразу. Я не тороплюсь, Николай Петрович. Я пишу по одной фразе в день. Так у меня со временем получится рассказ.

И виновато улыбнется. Он — сверхсрочник.

Пришел московский журнал, в котором напечатана повесть Шестакова. Но многие кружковцы, его же ученики, не стали читать. Те самые кружковцы, которые с таким вниманием слушали его лекции. Тема историческая — видимо, относятся с оттенком пренебрежения, полагают, что мода на историю.

— Нам всем надо куда-нибудь поехать, что-то посмотреть новое, встряхнуться. Кроме земляных работ, каменной кладки, бревен, мы, по сути дела, ничего не видим. Давайте в выходной день отправимся в рыбацкий колхоз. Я выпрошу катер, совершим целое путешествие, ведь лето настало, напишем стихи о природе, о весне, о рыбаках, о волнах. Сейчас все цветет… Посмотрим на рыбацкий труд, сходим с рыбаками на лов.

— Никто не даст нам катер! — сказал Лузгин. — По уставу не полагается.

Но катер командование дало, и сорок человек было отпущено на экскурсию, без командиров и политруков, с одним лишь гражданским комсомольцем Шестаковым.

Когда в колхозе молодые бойцы сходили по трапу, многие, махая руками, не могли устоять, валились в реку. Жители далеких мест, оттуда, где нет больших рек… Никогда не ходили по трапам.

На обратном пути привалили к пустынной отмели между двух сопочек в девственном цвету. И все разбрелись без всякого плана.

Георгию нравилось такое общество. Он сам когда-то работал в полковом клубе, рисовал отличников боевой подготовки.

— Я прочел вашу повесть и удивился, откуда вы так хорошо знаете восточные народы? — спрашивал Раменов, бредя по гальке рядом с Шестаковым.

— Я вырос на Дальнем Востоке. Как и вы.

— Я помню картину побережья после шторма, — сказал Раменов, — с морской травой, с капустой, выброшенной морем, с морскими звездами. Люди охотничьего племени… Девушки! Я даже позавидовал, и мне захотелось написать все это самому. Американцы, переселенцы, все именно так, как было, точно историческая картина. Я читал, и мне казалось, что я живу на берегу океана в середине прошлого столетия.

— Вы, художники, трезвее нас.

Подошел Лузгин:

— Пора нах хауз, Николай Петрович.

— Да, уже солнце садится. Пора в казармы. Трубите в рог!

Лузгин пошел на катер, вышел из рубки с пионерским горном и заиграл.

Из огромных букетов сирени и черемухи стали появляться голые до пояса солдаты. Хлынули бегом к катеру и снова взмахивали руками на узком трапе, толкали друг друга, некоторые валились, спрыгивали в высоких сапогах в воду.

Солнце огромным красным полудиском стояло над завесой мглы, светило на воду. Катер застучал, и вся огромная площадь теперь уже стальной и грозной воды побежала навстречу. На дальнем берегу стали зажигаться огни. Быстро темнело. За городом, в тайге, в разных местах — как огненные озера. Все это стройки новых заводов и новые поселки.

— А я бы хотел иллюстрировать твою книгу. Где и когда она будет издаваться?

— Пока нигде. А может быть, и никогда.

— Какой пессимизм! Но я все равно буду работать. Я делаю первую иллюстрацию, они будут большими, как картины…

Берег приближался, и два черных языка, обсыпанных густыми огнями, обкладывали вдали воду, как бы норовя окружить катер.

— Вот он, наш город! — сказал Шестаков. — И все, что мы делаем, мы делаем для него, даже когда ради него рискуем на себя навлечь гнев божий. Этот новый город для меня — символ нашей жизни. В нашей жизни есть единодушие, устремленность. Никогда бы ничего не было построено, мы не преобразили бы страну, не будь мы такими, как есть. Я прекрасно понимаю, что мы, как страна, должны были бы подчиниться системе, созданной где-то в других странах и усовершенствованной там… Или восстать… Вся наша история — борьба против импорта чуждой системы насилия. Банки, биржа, ажиотаж, спекуляция на акциях и валютой — все это синонимы мерзости в представлении наших отцов.

Послышалась музыка на темном дебаркадере с редкими огнями.

— Пойдем, Юра, выпьем пива в ресторане, — предложил Николай.

— Я ведь не пью.

— Я тоже не пью. Тем более надо иногда напиться.

Катер пришвартовался к высокому борту двухэтажной плавучей пристани. Солдаты построились, зашагали.

Послышался голос фельетониста Степанова.

Лирическую песню дружно подхватили молодые литераторы, приноравливаясь к солдатскому шагу.

В ресторане играл аккордеон, скрипка и рояль.

Георгий вошел и остолбенел. В углу за столиком, уставленным пивными бутылками, сидела уставшая, но довольная Ната. Клонясь к ней и положив руку на спинку ее стула, что-то говорил неторопливо Иван Карабутов, сверкая огненными глазами.

— Пойдем отсюда… Я не пойду в ресторан! — сказал Раменов. Николай хотел втащить его, но художник оказался сильней. Они очутились на широком трапе.

— Почему? Что за странность? Сейчас так хочется выпить, разрядиться после всех этих разговоров. Вот ты говоришь — схема… А ведь может быть. Может быть, что ты прав, я все это только придумал. Тем более надо напиться и забыть раз и навсегда. Писать надо честно и прямо, я сам это понимаю. Я прав в оттенках, может быть, а вообще-то скрываться за какие-то символические события — трусость. Это может быть истолковано как зло, ненависть, как яд — оружие слабых или обиженных. Пойдем запьем все это… А нам ли бояться!

— Нет! Идем домой. Я по дороге тебе все расскажу. Мне невозможно войти туда.

— Любовные дела? Кого ты там увидел?

— Любовные, но не мои…

— Тем более пойдем. Если не твои, а ты еще запутан во всем этом, то совсем интересно.

Но они пошли по булыжной мостовой очень широкой улицы, без домов, без леса и без тротуаров. По сторонам мостовой кое-где — огороды за колючей проволокой. Это будущий проспект. Видны черные горбы дальних гор, а вокруг, по низине — все в огнях. На проспекте — тьма.

Георгий рассказал про Нату. С товарищем говоришь откровенней, кое о чем судишь с мужской пренебрежительной насмешкой.

— Она тебя видела?

— Нет.

— Напрасно.

— Почему?

— Мы напрасно ушли, — сказал Николай. — Надо было остаться, и ты одним своим видом перевернул бы ей всю душу.

— Этого-то я и боялся. Пусть она будет с ним, так лучше.

— Ты очень любишь Нину?

— Да… А ты Лену?

— Очень. И не только люблю, но и часто ревную. Но как можно бросать такую девушку. Я,