Еще один момент: покинув отчий дом, чтобы никогда больше туда не возвращаться, я ощутил необходимость в смене имени. Это стало частью моего пути с целью выяснить, кто я такой: на Манхэттене я был Ленни, в Бед-Стае меня называли Эдди, а в Санта-Монике, Болдуин-Висте и Беверли-Хиллз – снова Ленни (в обоих случаях с – ie на конце). И теперь я был готов проложить новый путь под именем Ромео Блу. Все внимание Ромео Блу было сосредоточено на выпуске демозаписи, которая помогла бы заполучить контракт с лейблом.

Я оказался на киностудии А&М на пересечении Ла-Брея-авеню и бульвара Сансет – места, очень важного для истории Голливуда. Когда-то она принадлежала Чарли Чаплину. Это место обладало мощной энергией и в итоге стало моим домом. Ночью я отсыпался на кушетках в комнатах отдыха, просыпаясь как раз перед приходом уборщиков. Я нравился всем, особенно секретарям и инженерам. Мне казалось, будто я живу на шоколадной фабрике Вилли Вонки. Это была страна Оз. Там я познакомился с Куинси Джонсом, Брюсом Сведьеном и Сержио Мендесом, а также с The Police и The Go-Go’s. Я познакомился практически со всеми артистами из послужного списка A&M.

Я работал в «Студии С» недалеко от приемной, самой маленькой и дешевой из всех доступных. Эта маленькая комната стала моей лабораторией. Я все еще экспериментировал со звуком, который все никак не складывался воедино. Там были только я и Дэн Доннелли. Он играл на барабанах, я – на гитаре, бас-гитаре и клавишных. Принс все еще занимал главное место в моем сознании, но я быстро придумывал оригинальный материал. Хоть он все еще и был в духе новой волны, но привлекал как минимум трех женщин из A&M, которые всегда расхваливали мой талант: Полетт Рэпп, личную ассистентку Джерри Мосса (M из A&M), Айрис Диллон и Карен Клэй из отдела по контролю качества.

Если я не был занят записью своих собственных композиций, то наблюдал за сессиями других музыкантов. Дэвид Лэсли с длинной светлой гривой походил на калифорнийского серфера, но пел, как черная госпел-дива. Он слышал, как я играл на гитаре на демосессии с Сиедой Гарретт, которая написала «Man in the Mirror» и спела «I Just Can’t Stop Loving You» с Майклом Джексоном. В то время мне было девятнадцать, а Дэвиду – тридцать шесть. Он исполнял “Good Times” с группой Chic и “We Are Family” с группой Sister Sledge. Он работал с Аретой, пел с Лютером Вандроссом, своим лучшим другом, и много лет гастролировал с Джеймсом Тейлором. Еще он написал «You Bring Me Joy» для Аниты Бейкер, одну из самых милых баллад в стиле R&B.

Дэвид узнал, что у меня нет определенного места жительства. Он не хотел, чтобы я болтался на улице, и великодушно предложил мне свой диван. Дэвид писал песни для всех – от Патти Лабелль до Бонни Райт. Он научился своему ремеслу и вдохновил меня на то же самое.

Дэвид считал мои песни достаточно хорошими для заключения сделки с лейблом. Он привел меня в Almo/Irving Music, одно из подразделений A&M, где я числился автором песен. Первый (и единственный) чек, который я получил авансом, был на пять тысяч долларов. Пять тысяч!

Как всегда, не изменяя привычкам, я побежал в Maxfield, магазин, который открыла для меня Ленни Штейнберг, и спустил все деньги на пальто макси от Едзи Ямамото и психоделический костюм Неру от Жан-Поля Готье. Я не просто так мечтал об этих нарядах, мне было интересно создавать свой образ Ромео Блу. Покупки пришлись очень кстати, потому что, когда Херб Альперт (которому принадлежит буква «A» в названии лейбла – A&M) нанял меня играть на басовом синтезаторе во время его выступления с песней «Soul Train», мой образ был готов.

В Almo/Irving мне выделили отдельный кабинет. Он был маленький, зато весь мой. Там был и письменный стол с телефоном, стул, пианино и стереосистема. Это был успех. Мне платили за написание песен. Я был профессионалом. У меня был круглосуточный доступ к стоянке. Я оставил имена друзей сотрудникам службы безопасности, чтобы они могли приходить потусоваться со мной по ночам. Мы курили травку и слушали музыку до утра. Это был сон наяву.

Тем временем Дэвид Лэсли был моим наставником. Он давал бесценные советы по написанию песен. Такие же, как его взгляды на шоу-бизнес. Пока я жил с ним, он регулярно созванивался с Лютером Вандроссом, когда тот возвращался в отель после шоу. Телефон был включен на громкую связь, и я слышал, как Лютер говорил о своем одиночестве. И неважно, что женщины по всему миру сходили по нему с ума. Он сказал Дэвиду: «Слушай, дамочки кричали: «Лютер! Лютер!» – а я все хотел крикнуть в ответ: «Где твой брат? Твой брат?»» Так печально, что в то время Лютер не мог быть самим собой. Прислушиваясь к Лютеру, я понимал, что все великолепие его певческого голоса уходит корнями в самые глубины его души.

1 апреля 1984 года мы с Дэвидом ехали в его пикапе по Голливудскому бульвару. По радио гремела «Billie Jean» Майкла Джексона. Однако песню прервал диджей со словами: «Соул-певец Марвин Гэй был застрелен в доме своих родителей в Мид-Сити, Лос-Анджелес. Согласно сообщениям, его отец, священнослужитель, был взят под стражу в качестве основного подозреваемого».

Я был уверен, что это какая-то дурацкая первоапрельская шутка, но оказалось, что это правда. Узнав позже о том, что Марвин Гэй-старший действительно был убийцей своего сына, я содрогнулся. Я знал не понаслышке о гневе отца и сына. Я понимал, как этот гнев может в итоге превратиться в эпизод насилия. Но такой исход выходил за рамки моего воображения.