Как уже говорилось, преподобный Иоасаф подвизался в Спасо-Каменном монастыре всего пять лет, но этого времени хвалило, чтобы имя молодого подвижника благочестия вошло в историю Русской Фиваиды. Незадолго до своей кончины, наступившей в 1457 году, он удостоился видения Спасителя, что в истории Русской Церкви является случаем редчайшим. Кроме Иоасафа, Христос являлся только преподобному Александру Свирскому (в образе Троичного Божества) и святому Серафиму Саровскому.

В житии преподобного это событие описано так: «Несмотря на юность свою, преп. Иоасаф достиг высших степеней совершенства, и Господь удостоил его Своего явления. Сидя раз в келии, преп. Иоасаф пел псалмы Давида; тогда явился ему Господь наш Иисус Христос и сказал: “Мир тебе, возлюбленный угодник Мой!”. Преподобный исполнился страха и трепета и спросил: “Какая причина явлению Твоему, Господи Человеколюбче?” – “Видишь ли эту окрестную пустыню, – изрек ему Господь, – ради тебя всю ее наполню пустынниками, славящими имя Мое”. Преподобный спросил Господа, какое более действительное оружие против врага нашего спасения, и узнал, что действительнее всего исполнение заповедей Божиих».

Архимандрит Иоанн Вирюжский дополняет этот эпизод следующим комментарием: «Блаженный Иоасаф, в простоте чистого своего сердца в тот же день рассказал об этом откровении игумену. Пр. Кассиан не преминул, по этому случаю, преподать ему полезные советы и предостережения относительно видений и чрезвычайных откровений, особенно увещевал его не превозноситься, указывая на пример ап. Павла, который тем более смирялся, чем чаще и выше были откровения, которых он удостаивался. И не возмечтал, не превознесся, но еще более смирял себя блаженный юноша после бывшего ему откровения».

Штрих очень важный, как думается, для понимания особых отношений между Кассианом и Иоасафом. Старец ревностно опекает молодого монаха, удостоившегося особой благодати, ограждает его от многих искушений и в первую очередь предостерегает от тщеславия, которое, по словам преподобного Иоанна Лествичника, «самая скрытая из всех душевных страстей… Эта страсть более всех других маскируется перед сердцем человеческим, доставляя ему удовольствие, часто принимаемое за утешение совести, за утешение божественное».

Чего было больше в этом учительстве – братской любви и стремления укрепить Иоасафа в его начинаниях или провидческого желания сдержать рвение молодого монаха, помятуя о его изрядной духовной силе, видя при этом его физическую и психическую немощь, неготовность к суровым аскетическим испытаниям? Отчасти ответ на этот вопрос мы находим в житии Иоасафа: «Не довольствуясь обычными иноческими подвигами, преподобный решил жить в безмолвии, то есть затворился в своей келлии, так что не видел лица человеческого и не вел бесед с людьми. Мысль его непрестанно устремлена была теперь к горнему… В последнее время своей жизни преподобный достиг крайней степени поста и воздержания: по воскресным дням он причащался Святых Христовых Таин и после постился целую седмицу. От великого воздержания и трудов преп. Иоасаф, еще юный подвижник, изнемог телесными силами и впал в болезнь. Благодаря Бога за посланную болезнь, терпеливо переносил он ее и, чуждаясь общения с людьми, пребывал в молитве и богомыслии».

Подвиг молчания предполагает не только сосредоточение на внутреннем безмолвии – исихии, но и физическое непроизнесение никаких слов, потому как сам процесс говорения есть проявление страстных намерений и переживаний, а празднословие является первейшей причиной себялюбия, обидчивости и горделивости. По мысли преподобного Никиты Стифата (1005–1090) богослова, пресвитера Студийского монастыря, «безмолвие есть состояние ума нестужаемого (помыслами), тишина свободы (от страстей) и отрады душевной, стояние сердца в Боге, нетревожимое и невлаемое, светлое созерцание, ведение Божиих тайн, слово премудрости из чистого ума, бездна разумений Божиих, восторжение ума, беседа Божия, неусыпное око, молитва умная, беструдный в великих трудах покой».

Итак, невлаемое (неподвижное), также могущее быть и «Благим молчанием», противостоит оно тому, что в Первом послании Коринфянам (9 стих 26) апостола Павла называется «биением возду´ха» («И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух»), то есть бессмысленному многословию, когда в произнесенном нет никакого смысла, но лишь сам говорящий возносится, впадая в словоблудие и тщеславие.

Традиции безмолвников Древней Церкви в XI–XII веках на Руси продолжили аскеты Киево-Печерской лавры: преподобный Антоний, Онуфрий Молчаливый и Афанасий Затворник. На русском же северо-западе первый пример молчания в середине XIV и начале XV веков был явлен учеником преподобного Сергия Радонежского Исаакием Троицким и собеседником преподобного Кирилла Белозерского Игнатием.

Упоминание о последнем (белозерском молчальнике Игнатии) содержится в житии святого Кирилла, составленном Пахомием Логофетом. Известно, что старец пришел в монастырь еще при Кирилле и к тому времени уже имел опыт свершения подвига безмолвия, что говорит о его значительной духовной опытности. Пахомий сообщает о нем как о «муже совершенном и великом в добродетели», которого отличали крайняя нестяжательность и строгое постничество. В продолжение 30 лет блаженный Игнатий спал стоя, «не лежа на ребрах», а в его молитвенное правило входило великое множество земных поклонов. После кончины преподобного Кирилла Игнатий Безмолвник был наиболее почитаемым старцем Успенской обители.

Вполне возможно, что Иоасаф Каменский знал о своем старшем современнике, вести о котором могли приносить паломники, притекавшие на Спас-Камень из Кирилло-Белозерского монастыря. Другое дело, повлияло ли это знание на выбор молодого монаха жить в безмолвии и «затвориться в своей келлии». Ответ на данный вопрос может быть двояким. С одной стороны, едва ли, уйдя в добровольный затвор, благочестивый инок «не видел лица человеческого и не вел бесед с людьми». Но с другой стороны, важно понимать, что слово, как сущностное воплощение интуитивного богомыслия, не является лишь носителем бытовой информации, неким «внешним знаком», оно, как замечает В. Н. Лосский, «разумно самоопределяется», то есть преодолевает расстояния Пустыни, проходит сквозь дремучие чащи и поверх монастырских стен, делая мистическое общение богомольцев куда более сильным и крепким, нежели обычное празднословие.

Читаем у Владимира Николаевича: «Слово – теперь уже не только внешний знак, которым пользуются, определяя то или иное понятие, но прежде всего оно – содержание, которое разумно самоопределяется и, воплощаясь, говорит о себе, включаясь в произносимую речь или всякий иной способ внешнего проявления. Если природа слова такова, тогда ничто открываемое и познаваемое не может оставаться ему чуждым, будь то Священное Писание, проповедь или же “хранимые в молчании” предания апостольские; одно и то же слово, logos или logia, может в равной мере относиться ко всему, что является выражением Богооткровенной истины. Это слово действительно постоянно встречается в святоотеческой литературе и обозначает в равной мере как Священное Писание, так и символ веры».

Можно утверждать, что именно на этом «разумном самоопределении» слова как содержания, как связующей материи, и строится вся духовная архитектоника Русской Фиваиды на Севере. Общение подвижников носит метафизический, запредельный характер и, даже не зная о физическом существовании друг друга, они взаимодействуют