– Конечно, можешь. Но прежде ты должен описать все, чем занимался все это время, пока я правил Иудеей.

– Что бы это сделать, понадобятся долгие недели. Поверь, это важно лишь мне, тебе – ни к чему.

– Готов тебе поверить, и сделать твой путь к семье намного короче.

Пилат насторожился, слишком уж приторно сладко, неестественно звучал голос того, от кого он не ждал ничего хорошего. Прокуратор не обманулся в своих не самых лучших ожиданиях.

– Ты должен лишь отправить мне приказ…

– Какой еще приказ? – искренне удивился Пилат. – Если Иудеей правишь ты и пользуешься печатью прокуратора также ты.

– Я желаю это делать на законных основаниях. Так вот… Собственноручно напишешь приказ, что передаешь управление Иудеей в мои руки. Печать, так и быть, поставлю я, с тебя лишь потребуется подпись.

– Подобное замещение только во власти императора.

– Не беспокойся, со временем поставим императора в известность. Всегда могут возникнуть препятствия, не позволяющие осуществлять управление Иудеей. Кстати, в приказе ты должен указать естественную, правдоподобную и вполне реальную причину…

– И какая же она, в твоем понимании?

– Невозможность управлять из-за внезапного ухудшения здоровья.

– Вот как?! Марк! Я похож на немощного человека?

– Извини, Понтий, но ты совершаешь поступки, которые не свойственны человеку, находящемуся в здравом рассудке.

– Я не могу писать клевету на самого себя. Извини, врать не привык.

– Что ж, я не тороплю. У тебя будет достаточно времени для размышлений. Только помни: чем скорее я получу нужный приказ, тем раньше ты увидишь жену.

Еще некоторое время Клавдий ждал в надежде, что вопрос решится немедленно. Помрачневшее лицо Понтия Пилата говорило, что этим ожиданиям не суждено сбыться. Тогда легат громко произнес для стоявших за дверью: – Эй, стража!

В открытую дверь вошли легионеры во главе с уже знакомым Луцием.

– Отведите этого человека в комнату, наиболее подходящую для философских размышлений, – жестким голосом приказал легат.

Неожиданные спасители

Пилат вновь оказался в мрачном подземелье с той же гнилой соломой вместо постели. Он действительно принялся рассуждать так, как и хотелось Клавдию.

В отличие от легата он стал безразличным к прокураторской власти, и с удовольствием бы сложил с себя обязанности, с ней связанные. Опять же Пилат страстно желал получить Его хитон и увидеть семью.

Однако, когда прокуратор, казалось, был готов исполнить желание властолюбивого легата, его разум начинал просчитывать отрицательные последствия такого шага. Во-первых, император подобную самовольную смену власти не одобрит. Учитывая жестокий нрав Тиберия, Пилату не придется доживать последние дни на живописной вилле с окнами, искусно затененными виноградной лозой. Во-вторых, едва ли Клавдий выпустит его живым из подземелья, как только получит нужный приказ – живой обиженный конкурент ему не нужен, достаточно и его подписи. В-третьих, не хотелось бы оставлять Иудею во власти недостойного человека.

Дважды в день приходил легионер. Он ставил кувшин с водой и миску с чечевичной похлебкой, которая всегда была холодная даже в самый жаркий полдень (словно специально остужали). Стражник всегда задавал один и тот же вопрос:

– Что ты решил?

– Я думаю, – столь же однообразно отвечал Пилат. К своему несчастью, легионер приходил как раз в то время, когда прокуратор обдумывал отрицательные последствия своего согласия.

После недельного заточения мысли Пилата начали меняться в сторону прежде отвергнутого варианта. Узника не сломили жестокие условия существования, плохая еда, боязнь за собственную жизнь. Он понял, у Клавдия не имелось выбора: либо он получит требуемое, либо он, Пилат, никогда не выйдет на свободу. «Подпишу, и пусть со мной случится то, что должно», – все чаще думал Пилат, но в последний момент что-то его сдерживало. По-прежнему он отвечал легионеру, доставлявшему скудную еду: «Я думаю».

Однажды ночью прокуратор услышал тихий настойчивый шорох за своим маленьким окном. Вдруг один из кирпичей вылез со своего места и ушел в темноту. Инстинктивно Пилат подошел к окну.

– Не тревожься, прокуратор, – услышал он приглушенный голос. – Мы твои друзья, и скоро ты обретешь свободу.

Прокуратора происходящее снаружи действо более заинтересовало, чем встревожило. Единственное, что ему оставалось – ждать и следить за дальнейшим развитием событий.

– Эй! Кто здесь? – разрезал темноту возглас римского легионера.

Почти одновременно Пилат услышал стон человека, оборвавшийся столь же скоро. Видимо, умиравшему бедняге зажали рот рукой, лишив не только права на последний стон, но и вдох.

– Гней! Что с тобой? Почему молчишь?! – раздался тревожный голос другого стражника.

И он не произнес более ни единого слова. Неизвестные друзья принялись дробить кирпич смелее и увереннее. Спустя недолгое время на месте щелки-окна образовался проем, достаточный для того, чтобы пролез человек.

– Понтий Пилат, – раздался приглушенный голос, – выходи. Ты свободен.

Прокуратор не торопился обретать невесть откуда свалившуюся свободу. Он лишь спросил в развороченное окно:

– Кто вы? Почему мне помогаете?

– Выходи же, дорого каждое мгновение, – нетерпеливо промолвил голос из темноты. – Не опасайся за свою жизнь, мы ничего дурного не сделаем тебе.

Пилата останавливал не страх, он беспокоился вовсе не о том, что может попасть в очередную западню. «Он сказал, что хитон ничего не стоит, но… это был всего лишь сон. Нет! Я не могу его оставить».

– Ну что же ты?! – повысил голос потерявший терпение освободитель.

В проломе показались ноги, а вслед за ними и весь человек пролез в конуру, ставшую местом пребывания прокуратора.

– Где-то я тебя видел… – произнес Пилат, силясь рассмотреть лицо в свете коптящего факела.

– В пустыне, – признался гость, чтобы уберечь драгоценное время, которое прокуратор вознамерился потратить на поиски вошедшего в глубине собственной памяти.

– Да! – воскликнул пораженный Пилат. – Ты был в пустынном селении.

– Я и сейчас там живу. Спасу тебя из плена и вернусь к братьям в пустыню. Теперь ты убедился, что я не причиню тебе зла. Ведь там, среди песков, нам было гораздо легче с тобой расправиться, прокуратор?

– Теперь я и вовсе отказываюсь понимать, почему ты мне помогаешь. Я ведь чужой для вашей общины, вы не признаете римской власти, как и власти иерусалимского первосвященника. За мое спасение можно потребовать деньги. Но…

– Ты прав, они нас совершенно не интересуют.

– Тогда что заставляет тебя и твоих братьев рисковать жизнью? – недоумевал Понтий Пилат. – Вы желаете каких-то благ для своей общины? Но даже если я верну прокураторскую власть, то не смогу сделать ничего, что противоречило бы римскому закону.

– Мы знаем, что ты достойный правитель. И глупо от тебя требовать что-то совершить во вред Риму.

– ?!!

– Нам ничего не нужно от тебя. Более того, мы просим забыть о нашей маленькой услуге и вообще о