«Я проводила время с моим младенцем посреди моих тихих садов, где мирты переплетались с фисташками, где стройные пальмы возвышались рядом с цветущими померанцами и гранатовыми деревьями, – там, под этою свежею тенью, я вышивала покровы для алтарей или читала стихи Виргилия, столь усладительные для слуха и еще более сладкие для сердца.

В редкие минуты досуга, которые муж мой уделял мне, он бывал мрачен и грустен. Как ни тверда рука его, но и она была еще слабою, чтобы удержать в повиновении этот жестоковыйный народ, так долго независимый, возмутительный от природы, разделяемый тысячью буйных сект, которые соглашались только между собой в одном – в бешеной ненависти к имени римскому!»

С единственным семейством в Иерусалиме, с которым у Проклы сложились по-настоящему искренние дружеские отношения, связано чудеснейшее событие. Оно мгновенно изменило мировоззрение жены Пилата – точно так, как неузнаваемо преображает землю врезавшийся в нее на немыслимой скорости огромный астероид. С того мгновения переменилось отношение Проклы к жизни и смерти, и все ее традиционные римские понятия о земном бытии стали вдруг чужими. О чудесном событии Прокла рассказывает в письме к своей подруге Фульвии:

«…с некоторого времени Семида оказалась нездорова. Как-то утром мне сказали, что она скончалась в объятиях матери, причем без предсмертного томления.

Сраженная скорбью, обняв своего сына, я поспешила к ним, чтобы поплакать с несчастною Саломиею.

Дойдя до искомой улицы, мои люди с трудом могли проложить дорогу моим носилкам, ибо флейтщики, певчие и толпы народа теснились вокруг дома.

Остановившись на подходе, я заметила, что толпы расступились пред группой идущих, и расступились с почтительным любопытством.

В числе первых в этой группе я увидела отца Семиды. Но вместо скорби, которую я ожидала прочесть на почтенном лице его, оно выражало глубокое убеждение и странную надежду, для меня непонятные.

Подле него шли три человека простой и грубой наружности, бедно одетые, за ними, завернувшись в мантию, шел некий Муж во цвете лет.

Я подняла глаза. И вдруг опустила их, как бы пред ярким сиянием солнца. Мне казалось, что чело Его озарено, что венцеобразные лучи окружают Его локоны, ниспадавшие по плечам, как у жителей Назарета.

Невозможно выразить тебе, что я почувствовала при взгляде на Него. Это было вместе могущественное влечение, ибо неизъяснимая сладость разливалась во всех чертах Его, и тайный ужас, потому что глаза Его издавали блеск, который как бы обращал меня в прах.

Я последовала за Ним, сама не зная, куда иду.

Дверь отворилась, и я увидела Семиду; она лежала на одре, окруженная светильниками и овеянная ароматами. Она была еще прекрасна небесным спокойствием, но чело стало бледнее лилий, рассыпанных у ног ее.

И синеватый перст смерти оставил след на ее впалых ланитах и поблекших устах. Саломия сидела подле нее безмолвная, почти лишенная чувств. Она, казалось, даже не видела нас.

Иаир, отец девицы, бросился к ногам Незнакомца, остановившегося у постели, и, указывая Ему красноречивым жестом на усопшую, воскликнул: “Господи! Дочь моя в руках смерти, но если Ты пожелаешь, она оживет!”

Я затрепетала при сих словах, как бы сердце приковалось к каждому движению Незнакомца.

Он взял руку Семиды, устремил на нее Свои могучие взоры и произнес: “Встань, дитя мое”.

Фульвия, она повиновалась!

Семида приподнялась на своем ложе, поддерживаемая невидимой рукою, глаза ее открылись, нежный цвет жизни расцвел на ее ланитах.

Она протянула руки и воскликнула: “Матушка!”

Этот крик разбудил Саломию. Мать и дочь судорожно прижались друг к другу, а Иаир, простершись на землю и осыпая поцелуями одежды Того, Кого называл Учитель, повторял: “Что должно, чтобы служить Тебе, чтобы получить жизнь вечную?”

“Изучить и исполнять два закона: любить Бога и любить ближнего!” Сказав это, Он скрылся от нас, как эфирная, светлая тень».

Пилат с горечью подумал, что совсем не уделял времени сыну, рождения которого так ждал и который рос замечательным мальчиком, окруженный заботливым вниманием Проклы. Он видел, что маленькому мужчине не хватает отца. Много раз прокуратор отмахивался от тянувшегося к нему сына, потому что был занят, устал после трудного дня или просто было плохое настроение. Как часто он был незаслуженно груб с маленьким человеком родной крови…

Жизнь его семьи прошла перед глазами Пилата, теперь нашлось время подумать о ней у всегда занятого прокуратора. Теперь он все исправит, все будет по-другому…

Бедняга не допускал мысли, что «по-другому» может быть уже поздно. Течение жизни – не спокойная благодатная река, щедро орошающая поля земледельцев и хранящая в своих неторопливых водах легкую добычу для рыбаков. Жизнь – стремительная река, изобилующая смертельными водопадами и опасными водоворотами. И потому отдавать тепло своей души близким людям нужно не медля ни мгновения, и ни в коем случае свои благодеяния не следует откладывать «на потом».

Вдруг острая боль пронзила сердце Понтия Пилата, словно неведомая рука вонзила в грудь иглу. Никогда не жаловавшийся на здоровье прокуратор безвольно разжал руки, и весло, самопроизвольно опустившееся в воду, стало помехой для сидящих сзади гребцов.

– Эй, римлянин, подними весло! – закричали сзади.

Прокуратор исполнил настойчивую просьбу товарищей. Боль пропала столь же внезапно, как и появилась. Он вновь принялся махать веслом наравне со всеми. Однако в душе поселилась необъяснимая тревога; по крайней мере Пилат не мог отыскать ее причину, и точно так же не мог ее унять.

Хозяин корабля увидел гребущего Пилата и приказал:

– Оставь весло, иди отдыхать. Твоя работа начнется с наступлением темноты. И не приведи Зевс сомкнуть хоть один глаз на мгновение.

Сражение с пиратами

Ночью корабль бросил якорь в прибрежных водах Родоса. Пилату было поручено охранять его до утра.

Прокуратор добросовестно исполнял свои обязанности. Он всю ночь обходил кругами палубу, стараясь ступать как можно тише, дабы не потревожить сон команды. Пилат напряженно вглядывался в ночную темень, но она отвечала лишь тишиной, изредка нарушаемой криком чаек. Военный человек, он знал, что ночью часовому следует быть особенно внимательным.

Под утро ему почудилось нечто похожее на всплески волн, хотя на море стоял полный штиль. Предчувствие не подвело опытного всадника, хотя он исполнял подобные обязанности много лет назад. Вскоре светлеющее небо открыло силуэты пяти судов; они представляли собой нечто среднее между маленьким кораблем и большой лодкой. Неслись ранние гости с приличной скоростью прямо на корабль грека.

Не раздумывая долго, Пилат побежал будить хозяина. Тот, в свою очередь, мгновенно прояснил ситуацию и закричал пронзительным голосом:

– Тревога! Пираты!

В предыдущем столетии Средиземное море кишело морскими разбойниками.