А потом сказал уже людям Примуса:

– Сделайте перекладину. И на этом кресте распните его.

Те сноровисто стали складывать и сбивать лежавшие здесь же брусья, благо что в мастерской были все необходимые материалы и инструменты.

Померанцев уже отбирал гвозди, которыми они станут прибивать кисти и ступни юноши. Но когда раздался первый удар молотка, то сам вышел на улицу, чтобы не видеть то, как будет умирать Фома. Он все еще хотел сохранить ангельский лик этого юноши в своей памяти…

«Только бы он меня попросил, только бы сказал слово… – думал Померанцев. – И я бы все для него сделал. За что же он так меня ненавидит?..»

На улицу уже вышли люди Примуса, выполнив свое дело.

– Он еще жив? – спросил майор.

– Да! – ответил один из них.

– Тогда вройте крест посреди монастыря…

До города оставалось не более трех километров, когда Званцев решил дать передохнуть лошади. Хотя истинная причина заключалась совсем в другом. Ему не давали покоя слова монаха о том, чтобы он не заглядывал в рот участкового милиционера Громова.

Он подошел к тому месту телеги, где находилась голова Громова. Прикрыв платком нос, так как сильный запах разложения уже давал о себе знать, он заглянул покойнику в его приоткрытый рот. В глубине гортани что-то темнело. И тогда он засунул ему в рот свою ладонь и дотянулся пальцами до того предмета, о котором его предупреждал монах.

И вытащил крупный изумруд, что был почти в треть ладони.

Но нужно было знать Померанцева. Он выстроил довольно четкую картину предполагаемых событий, зная, что монах шел к своему схрону драгоценностей, и на всякий случай сделал обыск в квартире старшего следователя, где и обнаружил камень, который Званцев нашел в гортани у Громова.

Попытка следователя свалить вину на монаха была не принята во внимание, так как несколько свидетелей утверждали, что видели, как монах сгорел в милицейской машине.

– Да он жив, он приходил ко мне сразу же, как только люди Примуса его забрали… – пытался оправдываться уже арестованный Званцев. Но его уже никто не слушал…

В кабинете майора Померанцева, на его рабочем столе, лежал камень, найденный им у следователя. Он хорошо понимал, что такие камни были лишь во владении царственных особ. И сейчас, идя на риск и через голову своего начальства, он снимает трубку и просит телефонистку соединить с известным ему номером их куратора в Москве…

– Вас слушают… – раздалось в телефонной трубке.

– Есть информация государственной важности… – волнуясь, начал Померанцев.

– Кто докладывает?

– Майор НКВД Померанцев из Иркутского отделения.

– Говорите, связь не прослушивается…

– В городе появились изумруды, жемчуг и золотые монеты царского достоинства. До настоящего момента все найденное мне удавалось изымать. Необходимы особые полномочия и помощь специалистов, так как разговор идет о размерах сокровища, которому нет цены…

– Успокойтесь, майор. Пока вы все делаете правильно. Наши люди прилетят и сами свяжутся с вами через день…

И уже на том конце повесили трубку.

Целые сутки понадобились Георгию, чтобы добраться до монастыря.

Шел третий день, согласно которому по монастырскому уставу и полагалось предавать собрата земле.

Фома уже был готов к погребению, и монахи заканчивали вычитывать заупокойные псалмы.

Игумен медленно подошел ко гробу, чтобы проститься с братом, которого не сумел уберечь.

Юноша и в гробу был ликом светлее обычного, и его вьющиеся волосы оттеняли красивые черты лица. Вот только эти удивительной красоты васильковые глаза уже навсегда были закрыты мертвым сном.

– Прости меня, Фома, Христа ради. И помолись там за меня. Очень тебя прошу.

К Георгию, опустившемуся перед гробом на колени, подошел старец Варсонофий. И увидел, как содрогаются игуменские плечи в безмолвном крике.

Отцы-монахи уже принесли крышку, чтобы закрыть тело собрата, душа которого в этот момент еще какое-то время витала рядом со всеми, прощаясь и запоминая их перед предстоящей встречей с Творцом.

– Наш собрат Фома, что достойно принял сегодня мученическую кончину, был следующим после тех 38 монахов, которых замучили еще до начала войны в поисках этого проклятого золота. И первым из тех, кто пришел сегодня вместе с нами восстанавливать наш монастырь. Вечная ему память! – промолвил старец Варсонофий. – Да упокоится его душа с миром.

Все ждали слов игумена Георгия. И он, уже поднявшись с колен, обводил взглядом собравшихся здесь братьев по духу, прошедших войну и закаливших себя ранами, обретших веру во Христа и пронесших ее через испытания, выпавшие каждому по мере его сил. Они не сникли от смерти брата, а, наоборот, укрепились в вере и правильности выбранного пути.

– Сегодня я уже могу открыть вам всю правду. Этим утром ангел Господень коснулся меня, братья. Игумен Георгий Любомудров, сам явившийся во плоти, спас мне жизнь, для того чтобы я и далее нес его крест и имя в народ, показывая ему примеры нестяжательности и доброты, человеческой любви и кротости. Фома был одним из тех, кто первым услышал эти слова и потянулся к добру. Он сделал свой выбор, а теперь уже Господь не оставит его Своей любовью и заботой. Вечной памятью мы будем чтить его на земле, а он своими молитвами Богу, будем надеяться, уже молится за нас, грешных, на небе.

Монахи запели. Подхватили гроб и неспешно понесли к приготовленной могиле.

Когда собратья разошлись, у могильного холмика остались лишь старец да отец игумен.

– Нам сказали, что ты погиб, сгорел в машине…

– Там был он… старче.

– И вновь могу лишь сказать: «Неисповедимы пути Твои, Господи!»

Какое-то время он помолчал, а потом начал говорить вновь.

– Мы пришли поздно. Помочь Фоме было уже невозможно, но у него еще хватило сил покаяться, и я причастил его Святыми Дарами…

– Спасибо вам за это, отче.

– Это наша обязанность. Не стану рвать тебе сердце, говоря о том, что они с ним сотворили. Но мальчик умер достойно. А теперь – главное. Может случиться так, что мы с тобой уже больше